User - i dfee46a8588517f8

То же самое писал и Гурко. Отношение Вырубовой к царице, отмечал он, «отличалось чрезвычайной хитростью», которая за­меняла ей ум и политическую осведомленность. В качестве основ­ного орудия она избрала демонстрацию безграничной предан­ности, особенно к царю, по отношению к которому «прикидывалась влюбленной». Сразу же при появлении при дворе она «прики­нулась необычайно простодушной» 27.

·Спекуляция на этой влюбленности, мнимой или подлинной, свидетельствует, что Вырубова очень тонко и верно разбиралась в характере и психике своей августейшей подруги. Казалось, что афиширование подобных чувств грозило ей немедленной опалой, поскольку императрица была не только ревнива, но и тщательно оберегала монополию влияния на мужа. Однако расчет Вырубовой оказался совершенно правильным. Поскольку поверен­ной этой «любви» была сама императрица, которой «простодушная женщина» так наивно и доверчиво исповедовалась, совместное «обожание» стало еще одним источником дружбы обеих женщин, приятно окрашенной взаимной ревностью, на уровне и в духе , воспитанниц Смольного института 2а.

Невежество и пьяный образ жизни Распутина, мелочно-ме­щанский уровень Вырубовой ничуть не помешали росту их влияния при дворе, вмешательству в министерские назначения, т. е. в саму суть внутренней политики.

Таковы были личные качества царской четы и избранного ею ближайшего окружения. Что же касается политического мировоззрения царя и царицы, то оно находилось в еще большем противоречии с окружавшей их действительностью. Оно у обоих было совершенно одинаковым и очень простым: царская власть была и должна оставаться самодержавной и неограниченной,

власть царя в России обусловлена, органична и необходима именно в силу народной любви.

Важно подчеркнуть, что без учета этой исходной посылки невозможно правильно понять и оценить политику царизма в последние годы его существования. Вера в то, что народ (и особенно армия) обожает своего монарха именно за то, что он монарх неограниченный и самодержавный, была у царской четы тем сильнее, чем меньше для этого имелось оснований. Эта вера была совершенно иллюзорной, ничего общего с дейст­вительностью не имевшей.

Мосолов в этой связи писал: «Царь был убежден, что народ его искренне любит, а что вся крамола — наносное явление, явившееся следствием пропаганды властолюбивой интеллиген­ции». Народ, по мнению царя, еще не достиг гражданской и политической зрелости, ему нельзя предоставлять полную самостоятельность, потому что он сразу подпадает под пагубное влияние той же зловредной интеллигенции 29. Отсюда стремление царя ко всему «народному», вернее, к псевдонародному, попытки непосредственного с ним общения. «Государь,— указывал тот же автор,— не пропускал ни одной волости, ч+обы не поговорить хотя бы с двумя-тремя крестьянами». Вопрос о том, как обойти «средостение» между троном и народом, т. е. вопрос о непосред­ственном, без чиновников, общении с ним, постоянно занимал мысль царя. «Главную надежду на сближение с массами государь, безусловно, возлагал на непосредственную встречу с ними, будь то в войсках или среди крестьянства» 30.

«Народный» стиль Николай 11 не только насаждал в собствен­ном быту, но и пытался распространить на государственные учреждения. Он надевал дома красные крестьянские рубахи и дал их под мундир стрелкам императорской фамилии. Возник даже грандиозный проект замены придворных мундиров боярски­ми костюмами времен Алексея Михайловича. Одному из художни­ков было поручено изготовить соответствующие эскизы. От затеи отказались только потому, что ее осуществление потребовало огромных затрат. Царь был большим приверженцем чистоты русского языка и не любил употребления иностранных слов в официальных документах. «Я,— жаловался он Мосолову,— подчеркиваю красным карандашом все иностранные слова в докладах (министров.— А. А.). Только Министерство иностранных дел совершенно не поддается воздействию и продолжает быть

о I

неисправимым» .

«Народность» царя была так велика, что даже сделала непри­емлемым для него Петра 1. «Конечно,— говорил он,— я признаю много заслуг за моим знаменитым предком, но сознаюсь, что был бы неискренен, ежели бы вторил Вашим (Мосолова.— А. А.) восторгам. Это предок, которого менее других люблю за его увлечения западной культурой и попирание всех чисто русских обычаев. Нельзя насаживать чужое сразу, без переработки». «Эта антипатия к великому реформатору,— добавлял автор от себя,— гнездилась в природе царя» 32. Показательно, что Ни­колай II назвал своего сына Алексеем, т. е., как отмечает С. Д. Са­зонов, «дал своему наследнику имя, бывшее не в моде у русских государей со времени трагической смерти сына Петра Великого» 33.

Точно такого же взгляда на царскую власть и русский народ придерживалась и царица. «Не подлежит сомнению,— писал Гурко,— что уверенность императрицы в незыблемой прочности самодержавного строя в России построена была на убеждении, что простой народ, русское крестьянство обожают своего мо­нарха» 34.

Разуверить царскую чету в этой слепой и попросту глупой вере не могли никакие факты, никакие предостережения самых преданных и пользующихся их доверием людей. Даже когда до революции оставались считанные дни и земля горела под ногами, Николай II и его супруга считали, что все ошибаются, все обой­дется, потому что народ и армия за них. Они считали, свиде­тельствует Спиридович, что против государя и режима идут только Гос[ударственная] дума, интеллигенция, но что весь простой народ горой стоит за государя и что, самое главное, за государя горой стоит его армия с высшим командным соста­вом» 3‘\

Флигель-адъютант царя А. А. Мордвинов следующим образом передает настроение своего высокого патрона. Ему предъявляли требования от имени всенародных избранников, а «он чувствовал, что две трети его подданных об этих требованиях не только мало знают, их не понимают, но и всякое уменьшение его власти будут считать преступлением по отношению к нему и к народу» 36.

Естественно, у всех этих свидетелей должен был возникнуть вопрос о причинах столь безоглядного упорства.

Идея о неограниченности царской власти, по мнению Гурко, была внушена царю Д. С. Сипягиным и князем В. П. Мещерским. Первый, указывал Гурко, отличался ограниченностью, второй— «раболепной подлостью» 37. Помимо традиционного воспитания в духе уваровской формулы «народной» ориентации царя способ­ствовали и унаследованное им от своего предка Александра I «византийство», связанное с недоверием к ближайшему окруже­нию — великокняжеской и правительственно-бюрократической среде, и обусловленный этим недоверием курс на самоизоляцию, замыкание в узком кругу пользующихся доверТщм^лйцтСледствй'е'м этого явилось стремление найти опору в «преданных» народных массах.