Майкл Мортимер - Тайна девичьего камня

И что потом вся жизнь не совершенна, это одно дело. Но то, чему я подверглась, не прихоти природы, а человека. Поэтому я должна простить людей. Это единственное, что я могу сделать. И надеюсь, что когда-нибудь ты тоже сможешь это сделать.

Прости меня — любимая дорогая малышка, моя единственная прекрасная дочь.

Люблю тебя!

Ева

Пуповина два раза обмоталась вокруг левого запястья Иды. Или, может быть, это веревка голубого цвета? Она услышала, как кто-то опять закричал, и увидела, как мимо мелькают стволы деревьев.

Ей померещилось, что между сосен скользит Альма и извивается змея.

Пуповина дергала ее за руку, рывок за рывком.

— Давай же, Ида!

Холодный поток, подводный звук.

И тут вернулся холод и вся действительность.

Она опять увидела чаек. Они по-прежнему сидели и клевали лед, на небольшом расстоянии в сторону верховья. И она поняла, что осталась почти на том же месте, на котором соскользнула в воду. Наверное, ее кружило в водовороте под водой и кромкой льда.

И тут она увидела Микколу с тонкой кишкой, торчащей из живота, как веревка. Опять послышался голос Лассе, и страшная колющая боль пронзила ей грудь.

Она опять задышала.

Воздух?

Отвратительный свет в темноте — это от карманного фонаря?

Она увидела перчатку Лассе с зажатым в ней ножом. Нож приблизился к ее запястью и разрезал его, отрезал пуповину… или это была веревка? Она увидела весь мир перевернутым.

И тут она почувствовала, как Лассе поднял ее на плечи и понес как большой свернутый ковер. Она увидела, как ее волосы болтаются и касаются снега. Она увидела отрезанную змею, отрезанную блестящую пуповину, которая бледная и белая лежала на льду.

Лассе шел быстрым шагом. Они вошли в лес. Чайки по-прежнему сидели на льду. Лассе крепко держал в руке рюкзак и куртку Микколы, а она все никак не могла отдышаться.

У нее перед глазами по-прежнему стояла картина увиденного.

Приснившаяся ей пуповина была тонкой кишкой Микколы. Она действительно осталась лежать на льду. Кишка пыталась попасть наверх, дальше, прямо в разорванное тело Микколы, которое все еще болталось, как огромный блок, под остатками моста.

Смертельного сна больше не было. Она жива.

Я жива!

Ида беспрерывно слышала свистящее и пыхтящее дыхание Лассе, хруст веток, сыплющиеся на нее чешуйки коры, ругательства из его рта.

Он делает это. Он несет меня на плечах и бежит изо всех сил от птиц.

И:

Я сделала это. Я спасла камень… всех моллюсков.

Скоро, скоро мы добежим до машины и фургона.

Микаель чувствовал себя бодрым. Они хорошо спали ночью на удобных кроватях, встали сразу после половины девятого и обзвонили несколько заправок.

Да, можно взять напрокат сколько угодно машин, одну даже прямо сейчас.

— Планшетник по-прежнему молчит, — отчитался Поль, когда они встретились у номера Микаеля.

Затем они спустились завтракать в ресторан, обшарпанное и темное подвальное помещение, где на стенах висели латунные светильники и яркие акварели в рамах с морскими мотивами, и стояли диваны из красного бархата. Сначала они выпили каждый по чашке крепкого кофе и заметили, что почти все столики свободны. Затем они подошли к шведскому столу со стандартным для любой гостиницы набором блюд — хлеб, нарезка, хлопья, яйца, плюс карельские пироги и ряженка.

Поль начал листать свежий номер «Хельсингин Саномат», но вскоре сложил его.

— Ну и язык у этих финнов, не понять ни единого слова!

Микаель ничего не ответил, продолжая жевать рогалик с шоколадной начинкой.

Ох уж эти врачи, подумал он, эти самодовольные холодные естествоиспытатели. Целую вечность они могут говорить о гипотермии, лимфоме, эмболии и застарелых бородавчатых геморроях у чертовой тетки. Но гуманитарные науки, язык, который они все время употребляют, что они о нем знают? Разве этот дурак Поль не знает, что финский относится совсем к другой языковой группе, чем наш язык? И как на самом деле страшно мистически и интересно, как финский с самого начала пришел в эту часть Скандинавии?

А как вообще обстоит дело с интересом к языку? Что на самом деле этот Поль понимает в языке? Наверняка так же ни о чем не думает, как и все остальные. Читал, наверное, книги «в основном в отпуске», и «не давайте мне ничего глубокомысленного, спасибо» и «хо-хо-хо».

Несовершеннолетняя официантка с набрякшими веками прошла мимо и налила им еще кофе.

Нет, люди больше не интересуются образованием, особенно гуманитарными науками. Опять сумерки культуры! Весь Запад погружается в такую большую тьму, что никто больше не замечает прихода ночи. Но это так, рушатся все империи, но как в замедленной съемке. Люди носятся как угорелые и вкладывают целые состояния в мраморные кухни, немецкие внедорожники и итальянские машины для эспрессо, но только потому, что хотят показать свою рафинированность. И они не замечают, что когда потом открывают рты на ужинах супружеских пар или корпоративных вечеринках, они без умолку болтают о каком-нибудь новом восхитительном американском ретро-телесериале, или о каком-нибудь шведском «не таком опасном для экологии, как другие, хлопке», или о фирменной одежде, или, может быть, страшно важном гастрономическом впечатлении во время последней поездки в Испанию — слушать их все равно что видеть, как у них изо рта извергаются нечистоты. На их книжных полках нет ни одной книги, а на их стенах — ни одной картины! И что тогда говорить об их головах?

Ух! Трепещи, человек, трепещи! Инфантильны, как подростки! Никаких размышлений за рамками, никаких самостоятельных сомнений! Когда на вечеринке встречаешься со своими ровесниками, рожденными в семидесятые, приходится опускаться до их уровня, все равно что становиться на колени, когда разговариваешь с ребенком! И все же это они теперь управляют Швецией, это они управляют всем западным миром, это у них есть деньги, виллы и должности во всех этих ледяных фирмах, которые видят перед собой одну-единственную безумную, дурацкую краткосрочную цель — прирост. И эти люди когда-нибудь напишут книги по истории. Да-да, эпоха инфантильных только началась. И окончится она более глубокой тьмой, чем во времена Средневековья…

Он прервал себя и стал трогать подсвечник с кружащимися ангелами, стоящий посреди стола.

Опять я завожусь! Надо прекратить!

А я сам, что, намного лучше?

Да нет, в конце концов подумал он и улыбнулся. На закатe даже карлики отбрасывают длинные тени.

Он вонзил нож в кусок бекона и посмотрел на стену, где картина с изображением изящного брига покрывала всю…

ДЗЫНЬ!

Поль уронил вилку прямо на тарелку и начал рыться в кармане. Наконец он достал телефон.