Неизв. - Александр дюма из парижа в астрахань свежие впечат (Владимир Ишечкин) / Проза.ру

- О, командир, командир! - заговорили все умоляющим тоном.

- Невозможно, господа; не могу вам дать такое разрешение.

- Командир... - сказал я, в свою очередь.

- Но, - добавил командир, - я могу дезертировать, как и вы, и понести такое же наказание, что и вы, отправляясь с вами провожать до Углича господина Дюма.

- Ура командиру! Да здравствует командир! В Углич! В Углич!

- С оркестром? – спросил я.

- Отчего же нет? - ответили офицеры. - Музыка, алле!

- А, черт возьми! - вскричал Деланж, бросая вверх свою шляпу. - Пусть боярин говорит, что угодно; я тоже, я дезертирую, еду до Углича.

- Сколько бутылок шампанского, мажордом?

- Сто двадцать, господин офицер!

- Что поделаешь! Не много, но довольно, чтобы похмелиться. Ставь 120 бутылок.

- В таком случае, господа, можем отправляться? - спросил капитан.

- Как хотите, старина.

И мы отчалили в шуме труб и пробок шампанского, которые взлетали вверх. Каждый из этих милых сумасбродов рисковал получить две недели ареста ради того, чтобы остаться со мной дольше на пять-шесть часов.

Нужно видеть, как русские пьют шампанское, грузины - кахетинское и флорентийцы – напиток «Тетуччьо», чтобы оценить вместимость некоторых привилегированных желудков. Я воспользовался первым, какой осенил, предлогом, позволяющим выйти из игры и удалиться от действия к покою. Поэт Лермонтов давал здесь такую возможность.

Русские, вчера рожденный народ, еще не имеют ни литературы, ни музыки, ни живописи, ни национальной скульптуры; у них есть лишь поэты, музыканты, художники и скульпторы, но их не так много, чтобы сформировать школу. Впрочем, люди искусства в России умирают молодыми; можно сказать, что древо искусства пока недостаточно сильное, чтобы растить свои плоды до созревания.

Пушкин был убит на дуэли в 48 лет [1799 – 1837].

Лермонтов был убит на дуэли в 44 года [1814 – 1841].

Гоголь, романист, умер в 47 лет [1809 - 1852].

Иванов, художник, - в 49 лет [1806 - 1858].

Глинка, музыкант, умер в 50 лет [1804 - 1857].

Лермонтов, кого я уже назвал, - дух масштаба и силы Альфреда де Мюссе, с которым он имеет огромное сходство, будь то стихи, будь то проза. Он оставил два поэтических тома, где можно прочесть поэму «Демон», стихи «Терек», «Спор Казбека с Шат-Эльбрусом» и множество других - в высшей степени замечательных произведений. В прозе его схожесть с Альфредом де Мюссе еще больше. П е ч о р и н или Г е р о й н а ш е г о в р е м е н и – брат С ы н а в е к а; только, по-моему, лучше построенный и конструкции более прочной, он предназначен для более долгой жизни.

Русские к Пушкину и Лермонтову, а женщины - особенно к Лермонтову, относятся с таким энтузиазмом, какой испытывают бедные поэзией народы к первым поэтам, придающим ритм и гибкость их языку. Их энтузиазм тем более легко плещет через край, что не может быть разделен другими народами, так как русский почти незнаком никому, кто не рожден на пространстве от Архангельска до Кракова и от Ревеля до Дербента. Поэтому самый надежный способ польстить русскому это попросить у него перевод одного-двух стихотворений Пушкина или Лермонтова, учитывая, что вообще русские великолепно говорят на нашем языке.

В наши добрые трогательные вечера в Москве и Елпатьеве переводчиков было в избытке. И никого, включая настоящего потомственного боярина Нарышкина, вечно недовольного переводами других, кто ни снизошел бы сделать собственный перевод.

Мы сказали, что женщины были особенно расположены к Лермонтову. Я видел женщин, которые знали наизусть всего Лермонтова и даже изъятые цензурой стихи, каковых нет в томах. Приведу пример по ходу моего плавания вниз по Волге.

Многие стихотворения Лермонтова просятся положить их на музыку; те, что положены, русские женщины держат на фортепьяно и никогда не заставят себя упрашивать спеть Лермонтова. Маленькая пьеса из одной строфы, напоминающая мелодию Шуберта и названная Г о р н ы е в е р ш и н ы, для всех русских девушек есть то, чем для всех немецких девушек является гетевская М а р г а р и т а з а п р я л к о й. Этот небольшой романс замечателен глубокой грустью. Вот он, насколько может, разумеется, французский перевод дать представление о русском оригинале:

La montagne s’endort dans le ciel obscurci;

Les vallons sont muets et tremp;s de ros;e;

La poussi;re s’;teint sur la route embras;e;

La feuille est immobile et le vent adouci.

Attends encore en peu, tu dormiras aussi.

_

Горы спят в сумрачном небе;

Долины немы, пропитаны розовым светом;

Пыль умирает на пламенеющей дороге;

Лист недвижен, и тишь после ветра.

Подожди еще немного, тоже уснешь.

Неуловимый, но реальный шарм этого стихотворения очевиден.

Тот из наших офицеров, к кому я обратился, был счастлив, таким образом, оказать мне услугу, о которой я его попросил. Он перевел для меня очень значимое стихотворение Лермонтова под названием Д у м а, оно тем более интересно, что выражает взгляд самого Лермонтова на этих вот соотечественников.

Я передам его содержание почти так же, как фотография передает жизнь.

Pens;e (фр.)

Oh! que les yeux je suis tristement sur sa route

Ce si;cle ; l’avenir ou vide ou t;n;breux!

Sous le poids ;crasant du savoir et du doute,

Il vieillit inactive et cependant fi;vreux.

Nous pourions, ;clair;s des fautes de nos p;res,

Nous faire radeaux de leur vaisseaux bris;s;

Mais, comme un repas pris aux f;tes ;trang;res;

La vie est insapide ; nos palais blas;s.

Athl;tes ;nerv;s, avant d’entrer en luttes,

Le bien comme mal nous trouve indiff;rents;

Nous voyons s’accomplir les grandeurs et les chutes

Sans plaindre les proserits , sans ha;r les tyrans.

C’est ainsi qu’un fruit maigre ;clos dans une serre,

Pour les yeux sans attrait, pour la go;t sans saveur,

Rong; secr;tement d’un invisible ulc;re,

Meurt de viellesse alors qu’il devrait ;tre en fleur.

Nous avons par les longs frottement de l’;tude,

Us; le veloute de nos illusions,

Et notre c;ur a pris cette triste habitude

De se moquer de tout, m;me des passions.

Notre main touch; ; peine ; la coupe remplie

O; la bont; des dieux versa sa volupt;,

Qu’un impuissant d;sir, changeant le vin en lie,

En place de l’amour boit la sati;t;.

La po;sie est morte et l’art est un fant;me;

Admirer est stupide, et si, dans notre c;ur

D’enthousiasme encore vit un dernier atome,

Vite il faut l’;touffer sous un rire moqueur.

Jusqu’au bout de nos dent ce rire monte ; peine,

Nos pleurs sont desseches avant d’atteindre aux yeux,

Nous ne connaissons plus ni l’amour ni la haine,

Robustes sentiments morts avec nos a;eux.

Nous craignons d’imprimer nos traces dans l’histoire.

Nous raillons ces grands noms qui l’aissaient un grand deuil,

Et nous h;tons nos pas vers un tombeau sans gloire

Et jetant sur la vie un d;daigneux coup d’;il.

En foule taciturne et bient;t effac;e,

Nous traversons le monde, o; nous n’avons plant;

Ni travail fructueux ni fertile pens;e

Qui fasse une moisson pour la post;rit;.

Mais aussi dans la tombe, inutile refuge,

Nous fuyons l’avenir… s;v;re historien.

Il nous condamnera comme po;te et juge,

Il nous m;prisera comme homme et citoyen.

Дума

О! Я печально смотрю на его дорогу,

Этого века с будущим или пустым, или темным!

Под непомерным бременем знания и сомнения

Он старится праздно и в то же время в ознобе.

Мы могли бы, умудренные ошибками отцов,

Сколотить плоты из их разбитых судов;

Но, как трапеза на чужих праздниках,

Жизнь пресна в пресыщенных наших дворцах.

Находим вялыми к борьбе атлетов,

Безразличных и к добру, и к злу;

Видим, как вершатся возвеличивание и низвержение