Холли Блэк - Черное сердце

предполагаю я.

Похоже, мама в это не верит.

Напиши, пожалуйста, его адрес,

я бросаю взгляд в сторону коридора. — Поеду, поговорю с ним.

Мама выдвигает несколько ящиков возле плиты. Ножи в деревянной подставке. Посудные полотенца. Наконец, в ящике набитом изолентой и пластиковыми мешками для мусора она находит ручку. Пишет на моей руке: «Боб — Сентрал Файн Джувелри» и «Патерсон».

Поглядим, что я сумею узнать,

говорю я, торопливо обнимая ее.

Она обвивает меня руками и сжимает так, что кости ломит. Потом отпускает, поворачивается спиной и швыряет сигарету в мойку.

Все будет хорошо,

говорю я. Мама не отвечает.

Выхожу в соседнюю комнату. Лила ждет меня — в пальто, с сумкой на плече. Захаров стоит рядом с нею. У обоих непроницаемые лица.

Ты понял, что должен делать? — Спрашивает Захаров.

Киваю.

Он провожает нас до лифта. Именно здесь у нормальных людей расположены входные двери квартир. Снаружи двери лифта золотые, покрытые причудливым узором.

Когда они открываются, оглядываюсь на Захарова. Его голубые глаза холодны как лед.

Только тронь мою мать, и я тебя убью,

говорю я.

Захаров усмехается:

Отличный настрой, малыш.

Двери закрываются, и мы с Лилой остаемся вдвоем. Лампа над головой чуть мигает, и лифт начинает двигаться вниз.

Выезжаем с подземной парковки и направляемся к туннелю, что ведет прочь из города. Мимо проносятся яркие огни баров, ресторанов и клубов, их посетители выплескиваются на тротуар. Гудят такси. Начинается манхэттенский вечер, во всей его дымной красе.

Мы можем поговорить? — Спрашиваю я у Лилы.

Она качает головой:

Вряд ли, Кассель. Думаю, хватит с меня унижений.

Пожалуйста,

прошу я. — Я просто хочу сказать, как мне жаль…

Не надо,

Лила включает радио, крутит ручку настройки — до меня доносится обрывок новостей: говорят, что губернатор Паттон уволил из правительства всех, кто обладал гипергаммаизлучением, невзирая на то, были ли они в чем-либо повинны. Лила выбирает канал с грохочущей поп-музыкой. Девушка поет о том, что хочет танцевать в чужом сознании, расцвечивать сны. Лила тут же врубает ее на полную громкость.

Я не хотел тебя обидеть,

ору я, перекрикивая музыку.

Я сама тебя обижу, если не заткнешься,

кричит в ответ Лила. — Слушай, я все понимаю. Понимаю, как это было ужасно, когда я плакала и умоляла тебя стать моим парнем, когда бросалась на тебя. Помню, как ты тогда вздрагивал. Помню всю твою ложь. Конечно, тебе было неловко. Да нам обоим было неловко!

Выключаю радио, и в машине вдруг становится очень тихо. Когда начинаю говорить, голос звучит хрипло. — Нет. Все было совсем не так. Ты не понимаешь. Я хотел тебя. Я люблю тебя — так я еще никогда и никого не любил. И уже не полюблю. И пусть ты меня ненавидишь, я все равно рад, что могу тебе признаться. Я хотел защитить тебя — от себя самого, от своих чувств — потому что не доверял себе, думал, забуду, что это все невзаправду, что на самом деле ты ко мне ничего не чувствуешь. В общем, прости. Прости, что тебе было неловко. Прости, что я тебя смущал. Надеюсь, я не… прости, что позволил делу зайти так далеко.

Мы долго молчим. Потом Лила дергает руль влево, с визгом покрышек съезжает на обочину и поворачивает обратно в город.

Ладно, я все,

говорю я. — Теперь заткнусь.

Она лупит по панели магнитолы, и машина снова утопает в волнах звука. Лила старательно отворачивается, но глаза у нее блестят, словно бы от слез.

Проезжаем еще один квартал, и тут она резко съезжает на обочину. Мы возле автобусной остановки.

Лила…,

говорю я.

Выходи,

приказывает она. Она отворачивается, голос ее дрожит.

Перестань! Мне нельзя ехать на автобусе. Правда же! Опоздаю к началу комендантского часа, и меня исключат. У меня уже два взыскания.

Это меня не колышет. — Лила роется в сумке и достает большие темные очки. Надевает их, пряча лицо. Уголки ее губ едва заметно ползут вниз, но это выдает ее не меньше, чем глаза.

Я все равно вижу, что она плачет.

Прошу тебя, Лил,

этим именем я не звал ее с самого детства. — Больше ни слова не пророню. Клянусь. И прости меня.

Господи, как я тебя ненавижу,

говорит она. — До чего ненавижу. И почему парни вечно считают, что лучше солгать и сказать девушке, что любят ее и бросили ради ее же собственного блага? Что просто пытались собраться с мыслями? Тебе стало легче, Кассель? Да? Потому что с моей точки зрения это полная фигня.

Открываю было рот, чтобы возразить, но тут вспоминаю, что дал слово молчать. Просто качаю головой.

Лила внезапно съезжает с обочины; сила ускорения вжимает меня в спинку кресла. Не свожу глаз с дороги. До самого Уоллингфорда мы молчим.

Засыпаю усталым и просыпаюсь вымотанным.

Натягивая форму, вспоминаю холодные просторы квартиры Захарова, в которой теперь заключена моя мать. Интересно, каково это Лиле просыпаться там субботним утром и тащиться на эту кухню за чашкой кофе.

Думаю о том, долго ли она сможет выносить вид моей матери, не рассказывая Захарову, что она с нею сделала. Интересно, неужели Лила, всякий раз глядя на мою мать, вспоминает, каково это — быть вынужденной меня любить. Неужели она с каждым разом ненавидит меня капельку сильнее?

Вспоминаю ее в машине — как она отворачивалась, ее глаза, полные слез.

Даже не знаю, как заставить Лилу меня простить. И не представляю, как помочь маме. Единственное, что приходит в голову — за исключением того, что надо бы найти бриллиант — что Захаров может смягчиться, если я соглашусь на него работать. А это значит, предать федералов. И, следовательно, оставить попытки стать честным человеком. Как только я начну работать на Захарова… ну, всем известно, что вернуть долг мафии просто невозможно. Проценты слишком быстро растут.

Шевелись,

Сэм скребет в затылке, отчего волосы встают дыбом. — А то опять завтрак пропустим.

С ворчанием тащусь в ванную, чистить зубы. Бреюсь. Сбривая со щек щетину, морщусь, видя, насколько красны мои глаза.

В столовой беру мокко, растворимый кофе и упаковку горячего шоколада. Сахар и кофеин позволяют мне достаточно проснуться для того, чтобы решить пару задач перед уроком статистики и теории вероятности. Кевин Браун злобно смотрит на меня с другого конца кабинета. На его скуле темнеет синяк. Не могу удержаться: улыбаюсь ему.

Знаешь, если б ты делал домашку по вечерам, тебе не пришлось бы заниматься ею на других уроках,

заявляет Сэм.

Мне не пришлось бы этим заниматься, если бы кое-кто дал мне списать,

отвечаю я.

Вот еще. Ты ж теперь вступил на путь добродетели. Больше никакого обмана.

Со стоном встаю, отодвигая стул. — Ладно, увидимся за обедом.

Слушаю утренние объявления, положив голову на сложенные руки. Открываю состряпанную в спешке домашку и переписываю с доски новые задачи. Когда я, выйдя с английского, тащусь по коридору, со мной равняется какая-то девушка.