Vladimir - Unknown

Вера бережно перелистывала большой фолиант, по виду старинный, в тиснёном кожаном переплёте с маленьким бронзовым замком. Я подошёл поближе и увидел, что это роскошное издание 1865 года - "Хитроумный идальго дон Кихот Ламанчский" Мигеля де Сервантеса. Это истинное произведение полиграфического искусства было украшено, к тому же, бесподобными гравюрами божественного Доре. Ясно, что это чудо никак не могло быть по карману бедно одетой молоденькой девушке. Мы разговорились, и я блеснул своими познаниями завзятого книголюба, коим по факту и являлся. Почувствовав азарт, в присутствии хорошенькой француженки, я изящно острил в русле книжно-исторических вариаций. Вера оказалась, как и я, фанатичным книголюбом, у неё заблестели глаза от разговоров на любимую тему. Незаметно мы перешли на “ты” и вскоре я угощал её в маленьком кафе свежими пирожными. Я сунул хозяину крупную купюру, и он приготовил для нас настоящий отменный кофе - контрабандный товар и большую редкость по военному времени. Мне пришлось представиться предпринимателем из Страсбурга, естественно французом. Назвался я первым пришедшим на ум гальским именем Эдмон. Вероятно, мне вспомнился главный герой любимого романа Дюма. Вера, словно проследив ход моих мыслей, с улыбкой сказала, что готова угадать мою фамилию.

- Ты Эдмон Дантес, молодой капитан и будущий граф Монте-Кристо, - с очаровательным смехом заявила она и словно напророчила...

Моя Вера была большой умницей, и она всегда обо всём догадывалась сама. Таиться перед ней, в чём либо, попросту не имело смысла. В следующее воскресенье я опять появился на книжном развале и Вера, конечно, тоже была там. Она о чём-то увлечённо беседовала со старым бретонцем. У книготорговца - хозяина этого книжного царства, было колоритное, длинное морщинистое лицо и большой синий берет набекрень. Неделю назад, когда я распрощался с Верой у дверей многоквартирного старого дома с облупившимися стенами, я немедленно отправился на ярмарку в надежде застать книжную лавку открытой. Мне повезло. Торговец уже нагрузил большую деревянную повозку с высокими бортами своим богатством. В повозку был запряжён пожилой, не моложе хозяина, ослик с седой чёлкой, почему-то расчёсанной на две стороны. Увидев меня, животное тяжело вздохнуло, словно намереваясь по-стариковски поворчать:

- "Вечер уже, домой пора, а они всё ходят и ходят..."

Я извинился перед обоими стариками и объяснил, что желаю сделать дорогую покупку, приобрести тот самый роскошный старинный фолиант, который в момент нашей встречи так любовно перелистывала Вера. Бретонец пристально посмотрел на меня и без особого радушия пробурчал:

- Господин думает, что он самый богатый? Этот экземпляр Дон Кихота, с гравюрами бесподобного Доре, уникальная антикварная вещь. Её место в музее. Я держу это книгу много лет, как лицо своего магазина и она постоянно при мне, как старинный талисман. Впрочем, в этом мире всё продаётся и если вам так уж неймётся, то вот вам моя цена... - и старик назвал какую-то безумную сумму в оккупационных рейхсмарках 18. На эти деньги можно было купить маленький уютный домик в этих местах и даже с садиком.

Я, словно фокусник, достал из внутреннего кармана пиджака свой пухлый бумажник, набитый крупными купюрами. Это было моё офицерское жалование со всеми надбавками за последние семь месяцев, которые я провёл в боевых походах в Северной Атлантике. Старик, увидев деньги, стянул с головы, свой линялый берет, и вытер им, несмотря на прохладный вечер, своё внезапно вспотевшее лицо.

- Господин изволит шутить? - спросил он севшим от волнения голосом, - кому в наше время нужны книги, да ещё за такие безумные деньги?

Я отсчитал и передал в дрожащие, морщинистые руки добрую часть имевшейся у меня наличности. Букинист, покраснев от возбуждения, принялся лихорадочно разгружать повозку и, наконец, извлёк тяжёлый фолиант. Глаза его увлажнились, и он нежно погладил тиснёную обложку телячьей кожи и даже поцеловал, словно прощаясь с дорогим другом, изображённый на ней профиль Сервантеса.

- Я, собственно, собираюсь преподнести книгу в подарок одной юной очаровательной особе, - пояснил я, принимая на руки словно младенца, любовно запелёнатый стариком в светлую фланель покупку, - возможно, вы знаете ту милую девушку, что была возле вашего прилавка сегодня днём. Её зовут Вера.

Бретонец просиял:

- Ну, это же всё объясняет - дела сердечные... Настоящему чувству ничто не помеха: ни война, ни глад и мор, ни конец света! Кстати, меня в Сен-Мэло все зовут папаша Гвенель. Конечно же, я знаком с Верой, ведь она моя постоянная клиентка. Бедняжка тратит на книги добрую часть своих скудных доходов. Она работает секретарём у местного нотариуса, приходящегося ей дальним родственником. В моего, пардон, теперь вашего Дон Кихота девушка просто влюблена, так что с подарком вы попали прямо в яблочко, - старик лихо подмигнул мне, - мсье на правильном пути...

Я поклонился, благодаря за добрые слова, и сказал:

- Извините, что сразу не представился. Меня зовут Эдмон. Я коммерсант из Лотарингии. У меня к вам большая просьба. Если вас не затруднит, вручите это моё приобретение адресату и пожалуйста, не говорите Вере, что это мой дар.

Папаша Гвенель торжественно принял фолиант обратно и величаво заявил:

- Мсье Эдмон, может положиться на старика Гвенеля. Моё имя переводится с бретонского, как благородный.

Мы были отчаянно счастливы с моей Верой целый месяц, и я благодарен за это судьбе, ведь у большинства людей на этой планете не наберётся за всю жизнь и одного дня такого чуда. Как-то после дневной любви, положив свою милую головку мне на грудь и, глядя мне прямо в глаза, Вера даже не спросила, а заявила вполне уверенно:

- Нет, милый, ты вовсе не француз и совсем не Эдмон. Ты и не эльзасец. В тебе видна порода и порода многовековая. По-моему, ты немец и не из простой семьи.

Мне ничего не оставалось, как открыть Вере всю правду. Я и сам уже тяготился своей легендой и в оправдание привёл лишь довод о том, что француженке, пусть даже бретонке, весьма непросто и даже опасно встречаться с немцем в открытую. Слишком велик шанс получить от земляков несмываемое клеймо "бошевской подстилки"... Вера с печалью, но была вынуждена со мной согласиться.

- Наверное я плохая патриотка, если позволила себе влюбиться во врага-оккупанта, - вздохнула она.

Потом я на три месяца ушёл в боевой поход на своём "Чиндлере" и когда вернулся, то узнал, что меньше, чем через пять месяцев стану отцом. Я решил твёрдо - мой ребёнок будет законнорождённым. Я не был слишком религиозен, однако выяснилось, что мы оба католики по рождению и знакомый с Верой священник, из небольшой церкви на побережье, готов нас обвенчать. Узнав, что я немецкий морской офицер, святой отец не на шутку перепугался, но я подкрепил его смелость крупным пожертвованием и получил согласие на венчание. Настоятель прихода, однако, выдвинул обязательное условие – письменное разрешение моего начальства. Я раздражённо спросил: