Михаил Валин - Дети Гамельна. Ярчуки

– Коня, коня держи! – засуетился хозяйственный Юзек, растопыривая руки и осторожно подступая к вороному казацкому жеребцу – тот зло фыркал, но отходить от трупов на дороге не спешил. Кашуб попытался ухватить повод, волочащийся по окропленной кровью пыли, едва не схлопотал копытом.

– Вот дьяволов сын, горяч, как нидерландская вдова! Не упустите красавца, парни!

Упустить вороного скакуна действительно было бы жаль. Запасные лошади отряду всегда пригодятся. А уж такого холёного чёрного чертяку можно выменять на трех-четырех спокойных меринков. Да и продать всегда удастся. Кардинал мешок увесистый дал, но и у колодца дно есть. Мирослав тронул своего коня, отрезая вороному путь к бегству. Тот звонко заржал, попятился…

– Куда?! – Юзек изловчился и подхватил повод.

– Та не спеши, — хрипло сказали у него за спиной. – То мой коник.

Капитан вздрогнул. С дорожной пыли поднимался покойник – верха башки не имелось, длинные усы слиплись, висели сосульками чёрного льда, струилась кровь, заливая глаза. Лопнувшая под пулей черепная коробка кожаными и костяными лепестками обвисла на ворот жупана, белел в жутком цветке открытый влажный мозг.

Да нет же, не мёртвый он! Дурная пуля голову расколола да сознание вышибла. Бывают такие случаи малоприятные – горшок лопнул, а жив еще человек, мыслями жадными вскипает.

– Ох, скорые вы хлопцы, — молвил раненый разбойник, пытаясь пристроить на место один из осколков черепа – из-под ладони вяло брызнула кровь, покатились густые капли. – Э, бывало, и я не медлил…

Остолбеневшие наёмники не успели понять как скоро покинула ножны кривая сабля запорожца — лишь блеснул клинок – куда быстрее молнии, да позже донесся шорох-свист… Ещё стоял так и не успевший осознать свою смерть Юзек, лишь начала сползать к плечу начисто отсеченная голова…

Капитан выстрелил в поворачивающегося на него недобитка. Тот дернулся, отпустил свой несчастный череп. Оторвалась, шмякнулась в пыль костяшка с кровавой кашицей внутри…

Стреляла вся банда – пули рвали тело запорожца, однако ноги одноглазого разбойника в мягкую пыль шляха словно вросли – стоял крепко. Просвистел камень, ударил казачуру в голову и, наконец, выпустила мёртвая рука саблю, повалилось тело, в котором уж мало что от человека можно было угадать. Збых ухмыльнулся и начал отряхивать руки.

Эх, не подумал капитан, не вытребовал в Риме пушку. Тут бы ядром – самое то...

***

Кроме Юзека Кашуба, которому казак отрубил его моряцкую голову саблей, на тот свет отправился еще и Франтишек, поймавший вражескую пулю сердцем. Еще трое щеголяли свежими повязками, но раны были не тяжелые, больше по касательной прилетало. Ну и Збых, выкарабкиваясь на дорогу, умудрился подвернуть ногу.

Кое-кто даже ляпнул, что хитрый Литвин поскользнулся нарочно. Чтобы не возиться с трупами, собирая ценности с тёплых ещё тел. До исподнего, конечно, не раздевали, куда те лохмоты денешь? А вот перстни с деньгами да оружие из того, что поцелее да поновее, хозяев сменило. Ни к чему мертвецу хороший пистоль, с собою-то не заберёшь на тот свет…

А проклятого жеребца так и не поймали. Удрал, адский скот. Надо было бы тоже пристрелить, да где там – умён вороной, не подставился.

***

Переправа, но не та, о которой говорил чумак, а другая, на четыре версты выше по течению, открылась перед глазами на следующий день, уже в потемках. Через широкую речную гладь медленно тащились прямоугольники паромов. Пока одолели длинный спуск, солнце скрылось за горизонтом, и у реки банда оказалась уже в темноте.

На берегу раскинулся настоящий лагерь из ждущих перевоза. Горели костры, лаяли собаки, мычали волы, пели бабы, слышались пьяные крики, кому-то били морду, а кого-то, судя по хриплому бульку, оборвавшему визг – прирезали. Жизнь кипела.

Глава 6. О губительности злата (в особенности иудейского). И о бездонности бесовских ям

Нюхал ли кто Пришебскую горилку с тем трепетом и пиететом, с той глубочайшей прочувствованностью, от коей кружит голову и ус дрожит в сладчайшем предвоскушении? Вдыхал ли кто дивный аромат хмельного огня, чуял ли славный привкус ржаной корочки, пшеничной пампушечки, нежного смальца и солёного хрусткого груздочка? О, втянуть всею полноценной двуноздрёю аромат, дабы чарующая сивушность взялась да и продрала аж за самую селезёнку, а то и поглыбже. Содрогнуться всем существом своим, выдохнуть так, чтобы застольников с лавки посшибало, да опрокинуть полноценную чарку в иссохшую пасть казацкую, чтоб только булькнуло там, точно в самом глубоком колодце. После втянуть воздуху полну лыцарску грудь, да зашвырнуть подалее за зубы толстенный ломоть кровяной колбасы, что своей нежностью да тонкокожестью схожа с голяшкой гостеприимной попадьи из всеизвестной Коржовки.

Иные уверяют, что самая вершина из вершин достиженья ума человечьего – то самопрыглые вареники. Брехня! Самозаливную горилку ничем не превзойти!

***

… Нет, не лилась сама собой падлюка! Хома сощурил глаз, осторожно прицеливаясь, взглянул в чарку. Как нарочно шинкарь сполна доливает – вздрагивала прозрачнейшая, что та слеза младенца жидкость вровень с краями посудины. Манила блеском, ядрёным, даже на взгляд ожоглым. Ох, да що ж ты будешь делать?!

Вся беда была в том, что выпить сию чарку казак мог. Хоть едным махом опрокинуть, хоть выцедить, а хоть на дурной римский манер вылакать мелкими мышиными глоточками. Дозволяла ведьма выпить. Одну чарку. Одну! Потом к горилке лучше и не подступаться. Не-не, Хома пробовал, как иначе-то!? Уж как после уминало и валтузило казацкое нутро, что даже не поймешь: то ли горло уползло в закуток самой дальней кишки и в узел завязалось, то ли наоборот, кишка к адамову яблоку подступила – то мучительство осознать христианской душе невозможно.

— Чёртова баба, — прошептал Хома, с тоскою глядя на чарку.

— Вот отчего опять «чёртова»? – невнятно пробубнил Анчес, уже ополовинивший свою чарку и яростно закусывающий – жареные караси с миски так и улетали, словно невидимая щука затаилась сбоку от той вместительной посудины. – Проклята очень хитро наша хозяйка, а вовсе не «чёртова». Да и живёт долго, вот и обозлилась-то.

— Может и чёртова, и проклята, — Хома все ж успел ухватить двух последних рыб за хвосты. - Одно другому вовсе даже и не мешает, а совсем наоборот.

Сотоварищ неодобрительно дернул своим истинно гишпанским, длинным и хрящеватым, на манер исхудалого поросячьего «пятака», носом, но теряться и не подумал – перешел к вареникам с творогом. Столовались новоявленные гайдуки по-пански – в этом деле ведьма (или как надлежало нынче именовать мерзкую бабу – пани Фиотия) слуг ничуть не сдерживала. Наоборот, разгульность надлежало выпячивать. Неизменно подтверждая делом, что гостят в Пришебе люди богатые и важные, заведомо достойные уважения. И неуместно тем людям высказывать всякие дурные вопросы и подозрения. Имелось в таком замысле свое достоинство: разбогател Хома на новые шаровары и добрую казацкую свитку (пусть со штопкой и не особо замытым пятном под боком, но что за безбожная личность вздумает заглядывать доброму человеку подмышку?). Красовались за зеленым кушаком пара рагузских[50] пистолетов и большой татарский кинжал, добротные сапоги попирали щелястые половицы, лежала на лавке новая, отделанная смушкой, шапка. Вот только не имелось истинной радости от того изобилия.