Александр Баунов - Миф тесен

Знак, который мы выводим на бумаге, восходит не то чтобы к рисунку — хотя наша «А» сохраняет связь с перевернутой головой финикийского быка «алефа», а наше «Д» — все еще финикийская дверь «далет», — а к процессу царапания по поверхности. Греческое «графо» (γραφω) прежде, чем «пишу», означало «царапаю». Латинское scribo означало примерно то же самое действие, родственное русскому глаголу «скребу». Как курица лапой. Сядь на место, двойка.

Представить себе ребенка без каракулей на бумаге немыслимо. Теперь все дети будут выводить одинаково правильные буквы и ровные строчки. Разве что Артемий Лебедев разработает для сентиментальных родителей специальный детский «каракулевый» шрифт.

Вместо как писать, надо будет запоминать, где находится буква, вместо чистописания — скоропечатание. Что еще исчезнет? В начале ХХ века была наука, которая определяла характер по почерку — наука разумеется лже- (как и модная тогда же френология — определение характера по шишкам на черепе), но почерк творческого человека, который уже вырос из своей шинели, все-таки приятно отличается от почерка простого исполнителя.

Но ведь когда-то детское письмо было немыслимо без клякс, а взрослое — без песка и пресс-папье. Нет их, тьма объяла великий город чернильниц, настольных баночек с песком и прессов в виде кремлевских башенок, и привыкли. И напечатанная книга с напечатанными картинками ее первым владельцам наверняка казалась бездушней, чем «Великолепный часослов» герцога Беррийского, расписанный миниатюрами: по зеленейшему склону кавалькаднейшим строем в наишелковейшем платье, в замок о семи башнях, где каждая выше прочих.

Поскольку письмо напрямую связано с царапанием, то есть рисованием, исчезнут и рисунки на полях. Очаровательные женские головки и лучший автопортрет Пушкина, где, «опершись чем-то о гранит, сам Александр Сергеич Пушкин с месье Онегиным стоит», а также горные вершины Лермонтова. Мои школьные тетради, разрисованные с обратной стороны хэви-метал гитаристами, названиями групп и инопланетянами, — умирающий жанр. Аve, Caesar, morituri alienes te salutant.

Обычное наше письмо от руки станет для среднего человека нечитаемо, как мы почти уже не можем прочесть набранные готическим шрифтом немецкие книги XIX века и, тем более, готический курсив. А ведь так люди писали полтораста и меньше лет назад. Немец может не прочесть открытку своей прабабушки. Майн либер Августин, Херцлихе Глюквюншен, бывало, голубой в стаканах пунш горит. А теперь кто его пьет, пунш-то?

Искусство связного письма рукой отойдет в раздел каллиграфии, прекраснописания, как сейчас искусство писать уставом, полууставом и каролингским минускулом. Подпись рукой заменит электронная: индивидуальный и неповторимый набор единицы и нулей. Противников трех шестерок просим не беспокоиться. Их бес покоится не здесь.

Что еще? Черновики. Если уж кто-то потрясся над рукописями и сохранил архивы, то в них видна литературная отделка и мыслительная работа автора. Что сперва ему пришло в голову, да на что заменил, да сколько раз менял, да дрогнула рука или нет, да не облился ли горючей слезой или, к примеру, чаем. А теперь какие черновики? Вот я сейчас, в этой фразе ошибся, поправился, слово стер, заменил, а никто и не узнает никогда, какое и на что. Ну ладно у меня, а и у Пелевина не узнают. А если обольешься за писательством чаем, так закоротит жесткий диск, что вообще ни черновиков, ни чистовиков. И останутся от великих писателей будущего одни долговые расписки. Впрочем, Шекспиру не помешало.

На диске информация вроде как хранится дольше. Но может, это иллюзия? Дома с библиотеками горят реже, чем жесткие диски, но уж если горят по-настоящему, то сгорают одинаково и компьютеры, и бумага. Наши американские партнеры по формально-юридическому поводу заблокировали на серверах «Аксель Шпрингер Раша» архив «Русского Ньюсвика», а бумажные выпуски все-таки физически есть, хотя найти их и что-нибудь в них гораздо труднее, чем было бы в сети. Первая «Русская жизнь» выходила на бумаге, вторая — на четыре года позже — в сети. Первую найти можно, вторую — как выключил робкий инвестор сервера, так и нет ее с тех пор. И вообще, рукописи у нас имеются даже двухтысячелетней давности, хотя и немного. А жестких дисков того же возраста пока еще нет, перфокарты же, те, что были, — повыкидывали. Так что письмецо в конверте подожди рвать-то. Рви, да не зарывайся.

Связное письмо от руки в Америке по совершенно правильной еще римской традиции называют курсивом. Курсив — от currere, бежать. Беглое письмо возможно при наличии не сопротивляющегося материала для письма и легкого предмета для писания. Резцом по камню особо не побегаешь. Так тогда и курсива не было.

Отказ от курсива происходил на Западе постепеннее и начался раньше, чем отказ от письма рукой. Уже в 80-е в свободном мире наблюдался полный разброд. В мою специальную французскую школу приезжали целыми классами школь­ники-французы. И всех удивляли: у нас держали ручку все примерно одинаково и писали буквы более-менее как положено, учившись по одной общей прописи. (В СССР ведь было время, когда ломали, переучивали и левшей, потому что положено писать одной правой.) И если мы ставили точки над i, то это были именно точки.

Французы же держали ручку самыми немыслимыми способами, каждый по-своему, кто как первый раз схватил во младенчестве, упирая ее в ладонь, и писали кто как выучился, и над i вместо точек рисовали кружки и стрелы. Половина французских лицеистов вообще не писали связно, то есть одно слово без перерывов, как учили нас, — а быстро-быстро выводили смесь из своих вариантов строчных и прописных букв, по отдельности ставя их рядом. У каждого получались свои собственные курсивы.

Отказ от курсива — это одновременно и торжество личной свободы, и торжество унификации: буквы на клавиатуре и на экране — одинаковые. Разве что ученикам позволят выбирать шрифты по собственному вкусу. А есть весьма затейливые.

Буквы придуманы головой для руки. Точнее, для выведения линейных двухмерных знаков по плоскому фону. Поэтому наше письмо — двухмерное и черно-белое. Но если мы пишем не рукой, а опосредованно, при помощи клавиатуры, буквам необязательно быть такими, какие они есть — простыми и однотонными. Нажатие на клавишу одинаково просто — даже если в ответ на него компьютер выдает на экране трехмерную желтую хризантему о ста лепестках.

Если бы человечество придумывало письмо не для руки, а сразу для компьютера, знаки гораздо больше могли бы отличаться друг от друга по форме и тем более по цвету. Например «А» могла бы соответствовать белая роза, эмблема печали, а «Я» — красная роза, эмблема любви. А «М» могло бы изображаться цветным полосатым мячиком, а «Б» набоковской бабочкой вырви глаз — махаон Nabocovi oculus erruptus.