Коллектив Мохова - Интернет и идеологические движения в России

Само по себе общее движение изменений в стране — Перестройка, инициированная еще Горбачевым, гайдаровские реформы — рассматривается сегодня преимущественно негативно (см. табл. 19 и 20).

Таблица 19

Как вы думаете, объявленная в 1985 г. политика «перестройки» принесла в целом России больше пользы — или больше вреда?, март 2014 г.

N=1600; в % от числа опрошенных

В отношении Перестройки чем старше респонденты, тем более категоричными оказываются негативные ответы: у молодых соотношение +/– составляет 0,65, у пожилых — 0,24. У образованных данное значение составляет 0,5, у людей с неполным средним образованием — 0,3. Более толерантны в этом плане москвичи (0,81); хуже всех оценивают итоги Перестройки «индустриальная Россия» и село (0,3). В социально-профессиональном отношении единственные группы, которые оценивают перемены преимущественно позитивно, — это предприниматели (1,47); к ним приближаются менеджеры и студенты, но все равно у них баланс остается отрицательным. Хуже всех относятся к историческим изменениям последних двадцати лет безработные (0,15), пенсионеры и силовики (0,3).

Столь же негативно, если не еще хуже, оцениваются общественным мнением в России результаты гайдаровских реформ, а также сам переход к рыночной экономике и связанные с ним издержки (см. табл. 20). Даже делая поправку на критику и демагогию коммунистов в 1990-е гг. и путинскую пропаганду в 2000-х, агитаторы которой постарались полностью дискредитировать своих предшественников для утверждения легитимности Путина, все равно остается несомненным тот факт, что опыт трансформации тоталитарной политической и планово-директивной распределительной в экономике системы носит крайне травматический характер.

Таблица 20

С какими из следующих мнений по поводу реформ, начатых в 1992 г. Правительством Е. Гайдара, вы бы скорее согласились?

N=1600, в % от числа опрошенных

Положительное отношение к тем реформам демонстрируют лишь обеспеченные молодые люди, в первую очередь — москвичи; признают ее болезненный, но необходимый характер — опять-таки москвичи, образованные, обеспеченные респонденты476. С другой стороны, негативные последствия чаще подчеркивают пожилые респонденты, жители больших (индустриальных) городов и села, малообразованные и бедные люди; в социально-профессиональном плане здесь своим критицизмом и негативизмом выделяются бюрократия (руководители, специалисты, служащие) и бизнес (в целом вышедший из той же среды советских директоров и сохранивший свою генетическую связь с советским чиновничеством).

Собственно либералов, то есть людей, ясно понимающих смысл свободы и институциональных реформ, проведенных правительством Гайдара (при всей их противоречивости и неполноте, незавершенности), в России насчитывается, как упоминалось, 5–7 %. Это ядро прозападно настроенных интеллектуалов и демократов окружено еще примерно 20 % населения, ориентирующимися на них время от времени, в целом разделяющих их мнения и оценки ситуации.

Таким образом, мы имеем дело не с новыми взглядами и убеждениями (которых не возникло с тех пор), а с эрозией прежних; мы сталкиваемся — в ослабленном виде — с инерцией массовых установок, поляризованных мнений и ориентаций, значимых в середине 1990-х гг., но сегодня утрачивающих прежнюю четкую структуру. Политически акцентированные представления в основной своей массе либо носят ретроориентированный характер (левые или, точнее — просоветские популисты, которые на самом деле обращены в прошлое, увлечены риторикой уравнительной справедливости, а также националисты, подчеркивающие величие прошлых достижений страны — царской империи, сталинской или послесталинской супердержавы, колониальной экспансии), либо ориентированы на настоящее положение вещей, то есть на идентификацию с действующим авторитарным режимом Путина, воплощающего все то, что эти люди хотели бы иметь сегодня.

Это означает, что у российского общества нет идеи или образа будущего. Более того, действуют внутренние механизмы, подавляющие подобные стремления и движения. Впрочем, эти внутренние механизмы не были бы столь разрушительными, если бы власть не занималась целенаправленной стерилизацией публичного поля, если бы его не «выпалывали» от неудобного истеблишмента политических деятелей и средств информации. В этом случае появилась бы, по крайней мере, возможность публичной артикуляции проблем и массовых интересов, завязались бы общественные дискуссии о способах их представления, то есть появились бы механизмы политического целеполагания, включая и предлагаемые решения подобных задач разными партиями и общественными движениями, организациями гражданского общества. Стерилизация публичного поля ведет к стагнации в общественной жизни и массовому равнодушию к политике.

Российский консерватизм

Причины массового консерватизма заключаются не в традиционализме в чистом виде, а в отсутствии будущего, заставляющего большую часть населения упорно держаться за настоящее, оценивая его исключительно с точки зрения вчерашнего прошлого (то есть отталкиваясь в своих ориентациях и жизненных стратегиях от «худшего»)477. Консерватизм, или ригидность (что правильнее в плане дефиниций), массового сознания — это следствие опыта выживания в условиях искусственного отсутствия выбора и альтернативных образцов поведения. Искусственного в том смысле, что безальтернативность есть результат целенаправленной социальной политики авторитарного государства, не контролируемого населением и, следовательно, не испытывающего никакой ответственности за свои действия. Фактически речь идет о приспособлении населения к политическому, законодательному и экономическому произволу власти.

Поэтому в массовом сознании действует максима «понижающей адаптации»: ориентироваться не на что-то лучшее, а стараться не потерять то, что уже есть. Сохранение советских ценностных представлений, включая и тактики приспособления к произволу коррумпированной бюрократии, обусловлено всем институциональным контекстом существования, но в первую очередь — инерционным характером работы репродуктивных и образовательных институтов, рутинным воспроизводством культурных и символических ресурсов коллективной идентичности. А значит — и типом социализации новых поколений. Симптоматика «исчезновения будущего» указывает на отсутствие идеализма (понятий более высокого уровня, нежели собственно потребительское существование) — крайне необходимого фермента в жизнедеятельности современного, то есть непрерывно развивающегося общества. Без него не происходит осмысления новых явлений и процессов в посткоммунистическом обществе; напротив, все новое воспринимается и осознается через сетку старых или квазитрадиционных категорий и понятий (геополитики, племенной или великодержавной этики, изоляционизма, антизападничества и т. п.). Возникающие, в том числе, действительно новые явления и социальные механизмы организации общества, прежде всего — формирование потребительского общества при архаической системе государственного патернализма, не могут быть осмыслены и даже фиксированы в массовом сознании. Для этого даже у «культурной» или «интеллектуальной элиты» нет ни языка, ни средств социальной маркировки. В этих условиях обеднение угнетенной символической сферы (аморализм, игра на циническом понижении представлений о человеке и незаинтересованности в других) оказывается основным ресурсом и тактикой власти478.