User - i cf85044c3a33e6c4

Скашиваю на него глаза.

— О блинчиках? Вы хотите блинчиков? — тут же откликается Мадлен и уже вскакивает со

стула, но я начинаю кричать сквозь ладонь Шона и махать руками. — Тогда почему вы

разговариваете о блинчиках?

— Потому что так удобно. Мы не обсуждаем белизну манжет, новые рецепты и школьные

годы.

Есть темы опасные, а есть безопасные. Сегодня безопасная тема дня — блинчики. — Я аж

зажмуриваюсь. — Это совершенно типичное поведение — просто избегаешь того, что не

нравится. По этой же причине вчера мы обсуждали нужно открывать или закрывать жалюзи на

кухне, когда уходишь на работу, позавчера — выключать компьютер или переводить в режим

гибернации. И так начиная с понедельника, когда темой дня стал цвет машины. И все это не

случайно, именно в понедельник все и началось, потому что Джоанна попала в аварию, из-за

письма от детей Керри, которые пришло на старый адрес, потому она боится, что Лайонел и его

отпрыски узнают, что она переехала и вполне себе довольна своей новой жизнью. — И снова я

пытаюсь закричать сквозь ладонь Шона, умоляюще таращусь на Клеггов, но им интересно, и

помогать мне никто не собирается. — А еще безопасные темы не дают добраться до

обсуждения пятнадцатиминутного поцелуя прямо посреди проезжей части.

И только сказав это, он убирает ладонь от моего рта. Но Шон прав. Я действительно, как

мне казалось, придумала гениальный план — бесить его бытовой ерундой, чтобы не дать

заговорить о случившемся. Вот только он меня, как всегда, просчитал. Просчитал и не сказал,

что намного, намного хуже. Он понимает, он, дьявол его подери, все понимает. Мне так хочется

ударить Шона, и снова ударить, и еще ударить… чтобы вколотить слова в него снова, чтобы он

вообще обо всем забыл. Но так не бывает. Он просто знает.

— Смирись, тебе не одурачить меня. Я умнее.

— Я тебе облегчаю жизнь, тебе разве не нравится просто забывать о неудобствах? —

раздраженно спрашиваю я.

— Не тебе решать, что есть для меня неудобство. Что ты вообще можешь об этом знать?

— Шон, я не хочу об этом говорить.

— Да, давай лучше поговорим о блинчиках. Потому что обо всем остальном ты говорить

отказываешься, но даже я знаю, что иногда открывать рот приходится. — И Клегги, главное,

уже переглядываются…

— Сейчас вернусь, — говорю и ухожу в ванную. Стоя там, я пытаюсь прийти в себя и

понять, что вообще происходит и что теперь с этим делать. С другой стороны, Шон может

догадываться о чем угодно, но раз молчит, то его все устраивает. Его я устраиваю. Какой бы я

ни была.

Как только мы возвращаемся в домик Шона, я начинаю выяснять отношения. Нельзя же

позволить ему рассказывать такие личные вещи моим друзьям и дальше!

— Ты не имел права говорить об этом Роберту и Мадлен, — сухо сообщаю я.

— С чего вдруг?

— Ты должен был сообщить о своем божественном знании мне, а не им!

— А в этом есть толк?

— Не обязательно выставлять меня идиоткой!

— Я такой, какой есть. И я всегда таким был. И твои осветленно-окрыленные мотивы меня

не исправят. — Это сказано с таким цинизмом, что я вздрагиваю. На что вообще я надеюсь?

Хмырь ведь! — С тобой разговаривать бесполезно, ты делаешь вид, что не слышишь. И пока

тебя не пнешь — ничего не делаешь. Лежишь на песочке, притворяясь глухонемой, и жалеешь

себя. Ты даже готова прогибаться под любые обстоятельства, лишь бы было удобно и не

пыльно!

— То есть с помощью Хелен, с помощью Клеггов ты меня пытаешься расшевелить?

— Естественно. Сколько можно бегать кругами от правды?

— Я не бегаю кругами от правды! И от какой, к черту, правды?

— Зачем ты приехала? — задает он вопрос, по-видимому, тот самый, правдивый.

— Я думала, что тебя в наших отношениях все устраивает!

— Зачем ты приехала?

— Потому что ты звал, а мне так удобно!

— К хренам твои увертки! — рявкает Шон мне в лицо. — Ты увидела, что Хелен

стремительно летит вниз, что идет время, а мир к лучшему не меняется, и потому собрала свой

розовый саквояжик, закинула его в багажник и притащилась сюда, чтобы остаться. Остаться!

Ты пришла не за сексом, Конелл, и я это знаю. Ты приехала ради меня. И поэтому ты

целуешься со мной

посреди проезжей части.

— Точно. И поэтому ты теперь снова начнешь меня хлестать по щекам и унижать перед

моими друзьями! Я тебе этого позволять не собираюсь! — Гневно скрещиваю руки на груди.

— Я не унижал тебя. — Он вцепляется пальцами в мои ребра, почти до боли, будто

пытается привлечь еще больше внимания. — Я не хочу, чтобы ты ушла, и веду себя

соответственно ситуации. Но ты этого опять не видишь, только и делаешь, что поклоняешься

трем обезьянам5!

— Что? — выдыхаю я, широко распахивая глаза.

— Что? — передразнивают меня. — Неужели не замечаешь, как все изменилось?

— Что изменилось? Ты сам сказал, что никогда не станешь другим.

— Я — нет, но это не означает, что осталось прежним мое отношение к тебе! — Стою и

сосредоточенно грызу губы. — Мне нравится, что ты здесь, да и почему бы нет? Я знаю тебя, а

ты — меня. Мы уже изломаны друг под друга. Или, может, по-твоему этого недостаточно? —

спрашивает он, вглядываясь мне в лицо. И это было бы смешно, если бы не было так честно.

Мы не пощадили друг друга. А время не пощадило нас. Тяжело признавать, что все будет не

так, как мечталось в детстве, но однажды смиряться приходится. — Конелл, слышишь меня? —

тем временем, зовет Шон, отрывая от мрачной философии бытия. — Я не собираюсь тебя

отталкивать.

После этих слов я медленно и осторожно прижимаюсь своими губами к его, а в голове

только одна мысль: говорил ли ты Карине, что любишь? И скажешь ли когда-нибудь мне? Я

хочу, хочу, чтобы ты мне это сказал. Хочу! Пусть это ничего не изменит в тебе или для тебя, в

моей жизни это бы многое расставило по местам! Я бы хотела, чтобы когда мы были не вместе,

ты бы сидел в своем кабинете и вспоминал обо мне, чтобы не мог дождаться, когда я вернусь.

Не вслух и не громко. Но об этом бы знала я. Только я. Потому что именно это чувствую сама, а

в одностороннем порядке любить очень больно...

5 Три обезьяны — изображение трёх обезьян, символизирующих буддистскую идею недеяния зла,

отрешённости от неистинного. «Если я не вижу зла, не слышу о зле и ничего не говорю о нём, то я защищён от

него».

Глава 23. И вот...

Я рывком распахиваю дверь в кабинет Шона и, обрадовавшись, что он один, выкрикиваю:

— Ты выкинул Кена Оягаву?! — И бросаю на стол газету.

— Да, — спокойно отвечает Картер. — Он идиот.

— И что? Не только он. Том, например, тоже.

— Кто? — хмурится Шон.

— Том!