Эдуард Глиссан - Мемуары мессира Дартаньяна. Том III

Герцог выслушал меня довольно внимательно, потому как прекрасно знал — все, что я ему говорил, исходило из приказаний Месье Кардинала. Я обязал его таким образом, постоянно тревожа его своими хлопотами, ходить в течение нескольких дней к утреннему и вечернему туалету Короля. Так как ему надлежало принимать там приказы Его Величества, он делал это на протяжении какого-то времени, но либо он не находил ничего хорошего в том, что Король обращался ко мне, когда речь заходила о какой-нибудь детали, или же, и это более правдоподобно, он просто не был рожден терпеть насилия, какие приходится применять к себе при Дворе, он вскоре вернулся к своему естественному поведению. Он даже не мог помешать себе, когда вокруг него собиралась кое-какая молодежь, рассказывать им об усладах Италии. Особенно, когда он заговаривал о Риме, ему всегда требовалось никак не меньше [117] часа, прежде чем закончить. Он называл его своей дорогой отчизной, и наконец, легко было заметить по всему, что он об этом говорил, насколько он считал абсолютно ничем все удовольствия Двора и Парижа в сравнении с теми, далекими. Я счел своим долгом предупредить Месье Кардинала, дабы он внушил ему, что не при помощи таких вот средств становятся однажды Маршалом Франции. Со своей стороны я говорил, если мне позволено высказать ему мои ощущения, я находил, что он поступал не совсем удачно, показываясь столь естественным перед всем светом; быть может, он просто не знал, что при Дворе буквально все передавалось Королю; здесь бесконечное множество людей занималось исключительно этим ремеслом; итак, он не должен был верить, будто его обойдут вниманием лишь потому, что он племянник Министра; они не жалеют времени, лишь бы потрепать языком, и с ними никогда ничего не случается; кроме того, сам Король хранил секреты, потому как без этого ему не пожелали бы больше ничего докладывать.

Все, что я смог ему сказать, так ни к чему ему и не послужило; после двухнедельного постоянного пребывания в Лувре он целый месяц туда не заглядывал. Между тем, Месье Кардинал завел себе Роту мушкетеров, вроде Роты Короля. Он не осмелился, однако, дать ей лошадей, как у Мушкетеров Его Величества. Он удовлетворился тем, в ожидании лучших времен, что создал ее для службы в пешем строе. Но с какой бы завистью он ни хотел устроить ее прекрасно, и с какой бы завистью он ни смотрел на других, нравившихся ему воинов, в нее вошло очень мало высокородных особ. По этой причине он умолил Короля направлять туда пажей из его большой и малой конюшен, когда они будут вырастать из их штанишек. Но так как его Рота с самого начала была поставлена на дурную ногу, и было там множество простонародья, большая их часть предпочитала лучше удалиться к себе, чем проявить к нему такую учтивость. Офицеры, кого он туда [118] поместил, также ни у кого не пробуждали ни малейшего желания в нее поступать; двое наиболее значительных были ничтожествами, а следующие за ними еще и в настоящее время невесть что такое, если, конечно, исключить Монброна, кто сегодня является Мэтром лагеря полка Короля и Бригадиром Пехоты. Его Преосвященство принял, однако, нескольких старых кавалеров из полка Кардинала и полка Манчини, дабы возглавить Роту, но и они показались чудовищными всем тем, кто знал ремесло. В самом деле, так как все Офицеры этих новых мушкетеров нигде и никогда не служили, кроме Пехоты, да еще и в течение весьма малого времени, стоило удивляться, как это он хотел, чтобы члены были какой-либо иной натуры, чем голова. Совершенно иначе обстояли дела с Ротой, где я имел честь быть Офицером. Король сам отрядил из полка Гвардейцев старых солдат, людей ладно скроенных и обладавших большой отвагой, дабы сделаться там тем же, чем те старые кавалеры стали в другой, а так как у них не было средств экипироваться самим, чтобы представлять собой лицо Роты, он помог им своей щедростью.

Бемо был устроен примерно в то же самое время, когда Месье Кардинал отдал мне эту должность. Он женился на дочери Плювинеля, чьим ремеслом было обучение верховой езде. Она была красива, а у него имелось кое-какое состояние. Он был почти так же обеспокоен, как одним обстоятельством, так и другим, потому что был скуп и ревнив. Обладать красивой женой и деньгами, не возбуждая при этом желания у других завладеть всем этим, представляло для него задачу немалой трудности. Однако, так как он уже видел себя вовлеченным в такое положение, он сделал все возможное, дабы выйти из него с честью. Итак, он уложил свои деньги в железный сундук, выстаскивая их оттуда только в случае крайней необходимости; если бы он мог проделать такую же штуку со своей женой, это было бы для него величайшим удобством, главное, в стране, где ему [119] было бы позволено, как в стране его мэтра, использовать определенные машины, дабы укрыть его голову от того, чего он опасался. Но так как это было ему еще менее позволено, чем кому-либо другому, он купил ей одну из самых огромных масок в Париже, с одним из самых громадных подбородников, и обязал ее постоянно носить все это на лице. Он рассчитывал, что так как любовь возбуждается обычно через глаза, никто не сделается влюбленным в маску, особенно вот в такую, походившую как две капли воды на маску какой-нибудь старухи, но довольно было и того, что в свете узнали, какой он поражен болезнью; разумеется, никто и не пытался его от нее излечить. Нашлись достаточно коварные люди, ни с того ни с сего пускавшиеся в разговоры с этой маской, хотя они никогда и не видели того, что находилось под ней. Однако, так как и несчастье для чего-нибудь бывает хорошо, он настолько утомился все время быть настороже, что это натолкнуло его на мысль, положившую начало его удаче. Он рассудил, что если бы он смог засадить ее в какой-нибудь замок, она не была бы настолько открыта ухаживаниям первого встречного, как с ней обстояло дело в настоящее время. Он, тем не менее, был глубоко неправ, что так беспокоился из-за подобной мелочи, поскольку она была мудра, и он никогда и ничем бы не рисковал с особой ее характера. Но, какой бы мудрой она ни была, ему все равно было бы легче излечиться от болезни, чем от страха, а потому он разъезжал осматривать кое-какие замки в десяти или двенадцати лье от Парижа с намерением их купить.

Земли были дороги в те времена, особенно, когда они находились на таком малом удалении от этого великого города. Итак, в непрестанной заботе о ценах он был однажды в Роте, когда обнаружил там некоего Ла Башеллери, кто был назначен временным Комендантом Бастилии. Когда же кто-то из присутствовавших там заговорил с ним о его Комендантстве и о том, что это было совсем недурное назначение для него, тот ответил, как он, однако, [120] серьезно был им удручен. По его словам, причиной такого настроения было то, что ему задолжали много денег, израсходованных на питание заключенных, и он весьма боялся, что ему их так никогда и не заплатят. Бемо, пребывавший в постоянной настороженности по поводу всего, что могло бы ему послужить, не упустил ни единого звука его речей. Он тут же нашел, что этот замок был бы ему еще более удобен, чем любой другой, какой бы он был в состоянии купить, потому что там имелись стражники, и они не стоили бы ему ничего, находясь в то же время в полном его подчинении, и им, под предлогом службы Короля, он всегда мог бы приказать никому не позволять ни входить, ни выходить оттуда. Итак, самостоятельно составив прошение для предоставления ему этого Комендантства, какое он считал как бы вакантным, принимая во внимание, что Ла Башеллери занимал его лишь по временному Назначению, а кроме того, тот вроде питал к нему некое отвращение, он вручил прошение Его Преосвященству. В этот день Кардинал только еще собирался войти в свою комнату по возвращении от Короля. Он ничего не сказал ему о содержании прошения, разве что попросил заглянуть в него на досуге, потому как там шла речь и о его интересах. Его Преосвященство, кто был этим вполне доволен, потому как был чрезвычайно хитер, ответил, что окажет ему услугу во всем, в чем только сможет, затем ушел к себе.