Gradinarov - bratia

– Что ты меня, куренной, кормишь, как дитя малое, с ложки? Али я совсем никудышний! Али ты себя виноватишь передо мной?

– Ешь, пока кормлю. Вот лопнут волдыри, уйдет из них гадость. И закроет раны новая кожа. Тогда твоя воля. Сам управляться станешь. А ходить начнешь, кашеваром назначим. Будешь углежогам кулеш варить. А виноват же я, недоглядел. Лучше б сам трубу поширил. Я – куренной! Мне и ответ держать перед Сотниковым. Не каждому дана честь за громаду ответ держать. За нее иногда и умереть не страшно.

Дым парил над еланью много дней и ночей. По мере тления дров дерн оседал ниже и ниже к земле. Громадины-«кабаны» уменьшались, а саженевой длины бревна чахли и становились голубовато-серыми углями. Дмитрий Болин, опираясь на вырубленные Иваном Маругиным костыли, сидел «на часах» у своего кострища и следил за тлением лесин. Через две недели он уже ходил по топкой елани в деревянных колодках – пимах, срубленных заботливым куренным. Когда угасли костры, жена Пальчина привезла на оленьих упряжках сто порожних кулей под древесный уголь. Углежоги ссыпали его в кули, заштабеливали и накрыли брезентом от дождя.

– Вот вам, Дмитрий и Михаил, будущая забота. К началу плавки перевезете на упряжках уголь в лабаз к руднику, – озаботил их Маругин.

– Перевезем, Иван Макарович! Вот на ноги встану. Думаю, двумя упряжками дней за десять управимся, – сказал Дмитрий Болин.

Навестил жигарей и Федор Кузьмич Инютин. Придирчиво осмотрел остатки кострищ, помял в руках поблескивающие на солнце холодные уголья. Даже огонь запалил на одном из бывших огнищ, чтобы проверить, держит ли этот уголь тепло. Поднес горящую серянку к сухой лучине, обложил ее комочками угля. Постоял, вглядываясь. Вскоре зарделись под дуновением штейгера маленькие угли. Они то вдыхали, то выдыхали впитанный когда-то жар большого кострища. Серо-голубые кусочки древесины стали красными от затаившегося в них тепла.

– О! – воскликнул Федор Кузьмич. – Самое то – для плавки. Молодец, Иван Маругин! Не передержал! Ты уголек родил, как заправский углежог. Его впору на Алтай везти. На таком угле металл крепкий выходит. Молодец, Маругин! А я в душе боялся, что с твоих углежогов проку не будет. Это дело навыка большого требует. Чуть дал сильнее огоньку лизнуть – и бревна нет! Один пепел остается. У тебя ж выход получился богатый! Думаю, зазря ни одно бревнышко не полыхнуло. Ох, мудрый ты мужик, Иван! Даже новое дело оказалось для тебя не в диковинку! Докопался до всего сам и – не ошибся!

– Голь на выдумку хитра! И я, и тунгусы тыкались носом, как котята слепые. Но я помнил главное, чему ты научил. А остальное – общим умом допетрили.

– Ну а как плавильня? – заглянул в глаза штейгеру давно не бывавший на руднике куренной. – Растет?

– Растет как на дрожжах! Уже кладку завершают, закладывают фундамент под вентилятор. Ниши оставили для леток. Сегодня начали готовить руду в лабазе. Думаю, в августе получим медь, – довольно потирал руки Инютин.

Потом почесал лысеющее темечко и, будто вспомнив, спросил:

– Иван Макарович! Я рад, что тунгусы освоились! Коль рудник будет жить, им самим придется древесный уголь жечь. И ты, и я здесь по времени. Мы сели и уехали. А им, их детям, здесь жить да медь плавить. С древесного перейдут на каменный, коль завод большой задумали.

– Ну, что сказать, Федор Кузьмич! У них ум еще в другой поре. Медленно микитят. А что касается угля, то самыми сметливыми оказались юраки: Болин да Пальчин. Нганасане жгли костры из-под палки, с холодком. Пришлось тальником по задницам поддать. Присмирели. Объяснял не единожды, древесный уголь рождается тлением. Из жигарей лишь юракам можно доверять эту работу. Из них получатся добрые куренные. Они обрусели, проворными стали. Правда, Дмитрий покалечился чуток. Ему углежогство досталось кровью. Зато остальные наяву увидели опасность. Теперь страхуются.

Федор Кузьмич с грустинкой взглянул в глаза Ивану Маругину:

– Терять людей на службе тяжелей, чем на войне. Сколько немого и словесного укору вынес я от жен и детей усопших! Я, как штейгер, отвечал за жизнь рудокопов. А руду колоть приходилось и в штольнях, и на склонах гор, и в разрезах. То обвалы, то камнепады, то осыпи. Чуть зазевался – беда тут как тут! За свою горную службу пять человек похоронил. А какие были мужики! И статью, и силой, и умом. Да еще и породисты. Им бы жить и жить. Но горы забрали их животы. До сих пор за мной грех тянется. И ни одна исповедь от него не избавит! Что-то не досмотрел, что-то не подсказал, кого-то вовремя не остановил, а может, не то посоветовал. Годы идут, а утраты не забываются! Да, видно, и не забудутся до самой смерти. Здесь штольни пока не гульливы, без обвалов еще. И рудокопы все живы. Страх останавливает людей. Нередко – на полпути. А в горном деле, я скажу, как ни в каком другом, надо идти до конца. Без оглядки. Иначе страх смерти сломает, как гнилую крепь. И тогда ты не ходок в гору. Ты больше никогда не возьмешь в руки кайло. Горы рубить – надо смелость и силу иметь. А упорство – впереди них.

Иван Маругин согласно кивал. Его лицо, затянутое накомарником, мелкими солнечными ячейками проглядывало наружу.

– Я, Федор Кузьмич, сызмальства плотничаю. Топором научился владеть. По селам артельно походил. Меня на Минусе знают и стар и мал. Столько изб срубил, не перечесть. А теперь меня и низовье чтит. Меня да Степана Варфоломеевича. Не за стать и не за добрый нрав. Чтут за умение топором владеть. Нелегкое это дело – избы рубить. Но любо мне. На другое не променяю. А насчет людей согласен я с тобой, Федор Кузьмич. Трудней всего ответ за них держать. Вот я побыл с тунгусами на вырубке, потом куренным на жжении угля. И людей-то с десяток, а хлопот с каждым не перечесть. У каждого свой норов, а ты за каждого в ответе. Пилы должны звенеть? Должны! Топоры должны быть остры, чтобы можно было волосок на бороде срезать? Должны! Есть трижды в день подай артельщикам? Подай! А роздых нужен? Нужен! А обутка, а накомарники, а серянки, а курево, а лазни. Курень от дождя! Всего не перечислишь! И за все я – куренной в ответе! Вот и болела за каждого душа! Они хоть тунгусы, но божью душу имеют и не хитрят, как наши, пришлые. Они душой просты, как Бог. Некоторые ни топора, ни пилы в руках не держали. Боялся, как бы не окалечились. Там рогатина может подвести, там рука с топором дрогнет, там пила соскользнет с лесины. Не знаешь, чего ждать. Намыкался я с ними.

– Главное, смертей нет, – успокоился Инютин. – Людей и так нехватка.

– Борони Боже, Федор Кузьмич! Вернусь на рудник, снова займусь плотницким делом. Люблю сам за себя ответ держать, а не за других. Спокойней так на душе. Свершил свое, сдал старшине артели – и голова не болит до следующей работы. Есть время подумать, как ее красивее завтра сделать. Верно, Федор Кузьмич?