Gradinarov - bratia

К вечеру второго дня азарт пошел на убыль. Насытились свежим воздухом, весенним красящим лица теплом, стаями летящих птиц и грохотом беспорядочных выстрелов. За столом базланили, кто и как целился, куда попал гусю, чьи пули улетели в тундру. Галдели, перебивали друг друга, взвешивали на руках, чей гусь тяжелее. Наконец решили расстрелять один профиль. Наметили головешкой черный круг и начали по очереди долбить эту досточку, похожую на гуся. Пуляли с пятнадцати метров. Пороховой дым не успевал рассеяться от одного выстрела, как за ним шел второй, третий, четвертый. Мотюмяку стрелял последним. Он вогнал два патрона, подошел к профилю, определил на глаз середину намеченного круга, отошел на положенное расстояние и вскинул винтовку. Долго не целился. Знал, глаз устанет, руки задрожат, да и устойчивость на снегу обманчива. Выпалил дуплетом. Две пробоины оказались прямо в центре. И хоть зауэры были у Сотникова и отца Даниила, лучше Хвостова никто не стрелял.

– Вот что значит настоящий тундровик! – восхитился Федор Богданович, хлопая Мотюмяку. – Даже бывалых казаков обошел в стрельбе.

Мотюмяку разулыбался на похвалу ученого, а Киприян Михайлович принял промах на свой счет:

– Я и не пытался победить Хвостова. Он и в стрельбе – дока! Если не верите, он из вашего штуцера всадит свинец куда пальцем ткнете.

Отец Даниил, везунчик в нынешней охоте, дружелюбно заметил:

– Я ружье толком не пристрелял. В осенней охоте свое возьму. Слышишь, Мотюмяку Евфимович, по осени, в стрельбе, я тебя обойду.

Хвостов снисходительно откликнулся:

– Возможно, святой отец, если Бог поможет!

Около полуночи возвратились в Дудинское. Сыпал густой мелкий дождь. Темная туча, растянувшаяся верст на пять, висела над Енисеем, выжимая из себя, словно сквозь сито, теплую струистую воду. За Кабацким серый горизонт. Откуда-то издали доносился гром, а на востоке сверкала молния.

У дома Сотникова разобрали поклажу.

– Мотюмяку Евфимыч, ты отца с его греховными гусями доставь матушке Аграфене Никандровне на упряжке. Ему по сану не положено куль с гусями на горбу волочь, – съязвил Киприян Михайлович. – Да и сам езжай на отдых.

На крыльце остались Сотников, Шмидт и Савельев. Спрятались под навес от дождя и смотрели на Енисей. Вода прибывала на глазах. Наливались силой забереги, покрывая енисейский лед и берега реки водой, отделяя ледовый панцирь от припая.

– Не сегодня завтра подвижка льда, – сказал Киприян Михайлович. – Посмотрите, вода выжимает лед из берегов. Скоро эта громада сорвется со своих ледовых якорей и пойдет, сминая все на пути. Какая силища проснется после зимней спячки! Эту косу, начиная от устья Дудинки, забьет ледяными торосами.

– А до вашей соляной стойки не дотянет? – полюбопытствовал Шмидт.

– Бог миловал все годы. Ни ближний амбар, ни соляную стойку половодье не коснулось. Надеюсь, и нынче минет.

Через два дня, как и предполагал Сотников, началась подвижка. С утра валил мокрый снег, ложился на землю, превращаясь в слякоть. Темно-серые облака к полудню затянуло рваными кусками белого тумана. Несколько лучей пробились сквозь туманную рвань на землю, но вскоре теплый южный туман наглухо закрыл солнце. Огромную льдину равную половине Кабацкого, оторвало на плесе Енисея и потянуло по течению в сторону Опечека.

Большое озеро чистой воды зияло между правым берегом и островом. Кто-то из селян уже стоял с удочкой и надеялся на первый летний улов.

Ночью со второго на третье июня начался ледоход. Дудинцы от мала до велика усеяли угор и наблюдали, как несметное количество льдин с грохотом шло по стремнине реки, спешило вперед, оттесняло друг дружку, вставало торчком, кувыркалось в воду, наползало друг на дружку, дробило, давило, загоняло под воду. Все спешило к океану. Зеленопузые айсберги наезжали на берега, тяжело скребли по мелководью и оседали там, где дальше не пускала земля. Ничем не защищенный Кабацкий в одночасье скрылся под льдинами, оставив посередке маленькую прореху, через которую чернел ивняк. Песчаная коса у правого угора к утру покрылась льдинами, причудливыми сине-зелеными глыбами, а устье Дудинки плотнее и плотнее забивалось енисейскими торосами.

Уж три дня прет лед. Река Дудинка поднатужилась и сбросила свой и енисейский лед на стрежень большой реки, на почти чистую воду. На четвертый день пошел таежный лед, заезженный, загаженный лесинами, сухостоем, смытыми где-то половодьем заимками, насыпью курейского графита, конными санями, копнами сена. Дудинцы на катках спустили лодки к воде. И на третий день ледохода, среди мелких льдин, ловили баграми, брали на удавку плывущие лесины, ушедшие с таежных вырубок, лавировали на лодках среди ледяного крошева и вытаскивали их на берег. Ломались весла, перетирались льдом веревки, кряхтели под ударами ледовых громад бока лодок, срывались в холодную купель лодочники, но берег, не успевший закрыться льдом, принимал и принимал деревянный улов. И в этот год, и в прошлые дудинские мужики из Енисея брали лес на топливо, на рубку лабазов, изб и трехтонных лодок, не всегда имея железные пилы. И хозяйничали, и строили одними топорами, без единого гвоздя. Дудинское и все станки по Енисею срубили до самого залива из таежной лесины, принесенной половодьем. Разве что катухи для собак, охотничьи пасти да капканы, собачьи и оленьи нарты мастерили из тундровой лиственницы да сосны.

Вскоре галечно-песчаная коса до самого Поганого ручья была заложена длинноствольными лесинами, сухостоями, уже побывавшими в деле обтесанными бревнами и другой древесной челядью, способной пойти на дрова. Тут же расставили вешала для сушки сетей. На берегу дымились четыре огнища с чанами со смолой для лодок. Три бородатых бондаря бутырили деревянные бочки и заливали речной водой, чтобы не рассыхались на солнце. Через неделю-другую появятся засольщики и сезонные рыбаки. Развезут они бочки на рыбацкие тони для засолки рыбы и отправят пароходом в Енисейск.

За ледоходом пришло тепло. Вода медленно убывала. Песчаногалечная коса с каждым днем все больше и больше отвоевывала сушу у половодья. Только тяжелые льдины, застыв на земле, блестели на солнцепеке, исходя ручьями и озерками талой воды.

Кабацкий, опоясанный водой, натужно освобождался от насевших льдин, обсыхал, придавленный тяжелыми глыбами.

Но как бы ни давили льдины, а зелень ивняка пробивалась на Кабацком. В воздухе висел запах зеленеющей тундры. На Енисее, по самому стрежню, плыли взбитые плевки пены. Солнце подогрело землю, потянуло к себе сырость. И заколыхал над тундрой туман.

Киприян Михайлович со Шмидтом нет-нет да и посматривали в окуляры на Горохов мыс, в надежде увидеть идущий «Енисей». Уже причалили несколько крытых лодок из Енисейска. Это мелкие торговцы приехали ухватить свежей рыбки, посолить прямо на берегу, несколько бочонков закатить в лодку, заодно и торгануть на станках разной мелочевкой. Они не конкуренты для Сотниковых. Речные офени меняют иголки, табак, ситец, вино, свечи, нитки на рыбу, на копченые окорочка гусей, на рухлядь, забракованную приказчиками Сотникова. Иногда они прихватывают с собой в низовья двух-трех сезонников. В дорогу берут не задарма. Сажают, где надо, на весла, заставляют товар грузить, а еще и для острастки босякам. Сезонники – мужики крепкие и отчаянные, в обиду офеню не дадут.