Hairuzov - Tochka vozvrata

Поскольку мое детство было напрямую связано с теми местами, где, по преданиям, жила мать Потрясателя Вселенной, я рассказал о своем желании с кинокамерой пройтись старыми тропами и высказал предположение, что захоронение знаменитого хана находится на территории тункинской долины. И, похоже, на громкое имя клюнули. Но только ли на имя? В ночном звонке была какая-то недосказанность, которую я надеялся разрешить при личной встрече.

Я лежал и смотрел в темное московское небо, на котором почти никогда не было видно звезд, размышлял о превратностях судьбы и старался вспоминать то, что было мило моему сердцу.

Родился я в Бурятии в селе Орлик, в самом центре Саян, почти на границе с Монголией. Корсаковы были нашими соседями, и мы, как это сейчас модно говорить, дружили семьями. Жили бедно, но дружно и чем могли помогали друг другу.

В той ныне уже недоступной для меня жизни приходилось наравне со взрослыми ходить в тайгу, собирать ягоды и орехи, гнать деготь, бить на золотодобыче шурфы, заготавливать дрова, валить лес, пасти скот. Тайга не огород, она не только кормила, но и проверяла характер. Помню, как нагретая костром земля всю ночь отдавала тепло, от нее шел хвойный пихтовый запах настеленного лапника. Утром на дорогу мы обычно пили чай с травой, которую буряты называли сагаан-даля, после чего ноги сами несли по тайге. Эту траву заготавливала моя мама. Она наравне с отцом копала шурфы, мыла породу, носила кули с шишками, горбовики с ягодой, так в наших краях называют металлические и фанерные короба, сушила на зиму грибы, каменный зверобой, листья брусничника, цвет боярышника. Уже с малых лет я знал, что жимолость полезна при болезнях сердца, черника нужна людям со слабым зрением, брусника просто необходима при болезнях почек.

От отца я узнал, что если у бурундука забрать все приготовленные на зиму орехи, то бурундук, понимая, что ему без припасов не выжить холодную зиму, находил на дереве развилку и, просунув в нее голову, как в петлю, кончал свою жизнь, как и человек, у которого отнимают все. Я верил ему и не верил, потому что не встречал повесившихся бурундуков. Но по логике жизни людей такое вполне могло произойти и у зверьков.

Бывало, по первому снегу мы выходили к тракту, чтобы на попутной машине, укрывшись фуфайками, добраться до дома. Но озноб и ломоту в теле снимали горячий чай и быстрый сон, а наступившее утро давало новые впечатления, где каждый день был как сотворение мира.

Я хорошо помнил то время, когда отец, с такими же, как и он, мужиками уезжал в Монголию, они нанимались перегонять стада овец и яков до станции Култук. Старшим в артели скотогонов был Бадма Корсаков, он хорошо знал не только русский, но и монгольские языки. Когда я подрос, в те перегоны вдоль Иркута по тункинской долине отец начал брать и меня. Почти двести километров на лошадях мы медленно двигались по степи и тайге, ночевали у костра, ночью из ружей палили в воздух, отгоняя от скота волков и медведей. Я настолько сроднился с той походной жизнью, что зимой после школы бежал в артельную хомутарку, которая была при конюшне. Мне нравился терпкий запах войлочных попон, я любил заглядывать в большие и умные глаза коней, ловить в них свое отражение и считал, что умнее и красивее лошади нет на земле животного. Частенько мы забегали в конюшню, чтобы нагрести в кормушке горсть овса, бросали его на раскаленную плиту и в той же хомутарке вместо семечек грызли пахучие зерна. Так лошади делились с нами своей едой.

Отсюда, из Москвы, та временами голодная и нелегкая жизнь выглядела совсем иначе, чем была на самом деле. Однажды, когда уже не было отца, мы с моими сестрами зашли в тайгу, где я знал хорошее ягодное место. Но, сделав нелегкий бросок в двадцать километров, в тот же день были вынуждены вернуться обратно. Весной на ягодный цвет упал заморозок и сделал бесполезным наш дальний путь. Усталые и смурные мы явились к Бадме Корсакову. Выслушав нас, он поинтересовался, отдали ли мы дань хозяину тайги Баян-хангаю, и, получив отрицательный ответ, прищурив узкие глаза, начал сочувственно цокать языком. Тем же вечером он, обмакнул безымянный, как говорили, самый чистый у человека палец, в стакан с водкой и брызнул им на три стороны, отдав дань хозяину здешних мест.

На другое утро Бадма позвал приехавшую на летние каникулы шестнадцатилетнюю дочь, красавицу Жалму, и сказал, чтобы она сводила нас к Иркуту, где лет десять назад был пожар и там, по словам старого бурята, обязательно должна быть ягода, поскольку туманы от реки и близкая вода оберегли брусничник от весенних заморозков.

Жалма, по-бурятски царица, была старше меня на два года. Она слыла самой отчаянной девушкой во всей долине. Ее побаивался даже сын директора рудника Болсан Торбеев, который верховодил над всеми окрестными мальчишками. Свое прозвище он получил после одного случая, когда еще мальчишкой заблудился в тайге.

Стояла осень, было уже холодно, ночью термометр опускался ниже двадцати градусов. Спичек у Болсана с собой не оказалось, но он не растерялся, отыскал тарбаганью нору, выгнал из нее грызуна и заполз туда сам. У тарбагана в норе была толстая подстилка из мха, и Болсан благополучно скоротал в ней ночь. Вот за этот подвиг его и прозвали Тарбаганом, а вскоре прозвище прилипло ко всем Торбеевым.

Болсан учился с Жалмой в одном классе, был широк и крепок и приобрел известность тем, что почти всегда побеждал на скачках, которые проводились во время бурятского конноспортивного праздника Сухарбана. Из местных никто не смел ему перечить, понимали: задевать силача – себе дороже. Единственная, кто соперничала с ним на скачках, была Жалма. Глядя, как она летит по степи на скакуне, я думал, что, наверное, она могла бы так же легко летать на самолете. При виде девушки широкое, как блин, лицо Торбеева становилось еще шире, а сам он рядом с нею вдруг становился суетливым и услужливым. Видя, что и я часто пропадаю у Корсаковых, Тарбаган, спрятав глаза в щелки, вроде бы простодушно спрашивал меня при встрече:

– Что, Гоша, у бурятки все в порядке?

– Катись ты к себе в нору, – огрызался я.

– Но-но, ты мне поговори еще! Сейчас я тебя самого запихаю туда, – говорил он и точно кувалдой отвешивал смачный подзатыльник.

– Болсан – тарелка, рыба мелка! – кричал я, отлетев в сторону. Я был легче и быстрее Болсана, и это спасало меня от скорой расправы Тарбагана.

Жалма, как могла, утешала меня. Она, если я являлся к ним с кровоподтеком, доставала медный пятак и прикладывала к синяку.

– А мне совсем не больно, – храбрился я, потирая голову и незаметно вытирая рукавом слезы.

– Ты настоящий мужчина, – говорила она и предлагала прокатиться на лошадях. Зная, что Тарбаган обязательно увидит нашу прогулку, я с радостью соглашался. Именно она научила меня ездить верхом, ободряя, вроде бы в шутку говорила, что если я перестану бояться пускать вскачь степного скакуна, то обязательно стану летчиком. И улыбалась своими темными, как ночная степь, раскосыми глазами, чтобы через мгновение спрятать их под черными густыми ресницами. Я посмеивался в ответ. Но сказанное запало в душу. Для нее я был готов лезть из кожи, со свистом в ушах лететь вслед за нею галопом, чтобы выглядеть в ее глазах взрослым парнем. Думаю, она знала об этом и посмеивалась надо мною.