Дмитрий Захаров - Сто один день

Я не уверен в том, что появившись однажды, мой уродец двойник, лишенный объема, звука и запаха, исчезнет навеки. Мне кажется зеркала ненавидят предметы, которые в них отражаются. Они непостоянны – эти зеркала, их переменчивость двулична и опасна. Они могут оказаться льстецами, но их благосклонность недолговечна. Им нельзя доверять. Мистицизм зеркал кроется в их бессмертной природе. Можно разбить зеркало, раздробить на мелкие кусочки, но каждый осколок будет нести малую часть своего обидчика, и помнить о нем вечно. Я боюсь зеркал…

Однако я повиновался Госпоже. Сначала я ничего не увидел. Но Госпожа раздраженно шлепнула меня по загривку, я напрягся и увидел свое отражение. Ничего особенного там не было – разноцветные глаза, жесткая каштановая, с проседью грива. Она повернула зеркало так, что я сумел увидеть свою спину. Густые волосы на затылке, переходили в темную, с рыжеватым отливом поросль на спине. Я почувствовал ее страх, и он захлестнул меня. Госпожа не имеет права показывать страх! Я захотел убить ее, желание было столь сильным, что я застонал. После этого я стал писать…

Крыша загрохотала гулкой жестью. Я тревожно вскочил на ноги – собачий стаж приучил меня чутко реагировать на чердачных кошек. Я осторожно высовываю морду из окна – по соседней крыше нагло выруливает большой рыжий кот. Толстый и самодовольный как восточный евнух. Я негромко зарычал. Он высокомерно взглянул в мою сторону, и осанисто распушив хвост, потопал дальше. По своим загадочным кошачьим глазам.

Наступал вечер. Гости собирались уходить. Они топтались в прихожей, и отталкивая друг друга целовали мою Госпожу. Сначала блондин, затем толстяк, потом опять блондин и так далее. Зося также целовала толстяка в кнопочный носик, а блондина в высокий загорелый лоб. К ним лезла брюнетка – она целовала Зосю в губы, а затем долго в засос блондина. Все они были пьяные и некрасивые. Кроме Госпожи. Она была как всегда прекрасна.

На запыленных досках я разыскал окурок – он был каменно-сухим, и изжелта-твердым, и пах угарной смолистой копотью и теплой затхлостью чердака. Здесь же валялся мятый спичечный коробок.

Госпожа запрещала мне курить – собаки не курят. Я особенно не возражал, острое желание расстаться со своей природой, потерять каштановую личность, что тридцать семь лет носила штаны, и говорила на людском наречии было слишком велико. В последнее время, и я делал все, чтобы порвать те связующие нити, что могли превратить меня в человека, с его грустной биографией и отвратительной физиологией двуного Homo Erectusa. Однако отказаться от сигарет и алкоголя мне пока трудно. К тому-же я пишу. Если Госпожа отыщет мои дневники, гнев ее будет неописуем – я этого боюсь, но я этого жду. В какую форму выльется причудливый гнев моей Хозяйки? Не знаю…

Совсем стемнело. В окнах зажегся желтый свет. Зося высунулась в окно и громко засвистела. Это зовут меня. Я затоптал сигарету, отряхнулся от вонючей пыли, и потрусил вниз по лестнице.

В дверь я поскребся ногтем. Сбежавший с прогулки, виноватый запыхавшийся кобелек.

Госпожа стояла в дверном проеме, на ее голове была накручено полотенце. Она грозно сдвинула брови, и я ловко поднырнув под рукой, податливым вьюном просочился в квартиру, получил тапочком удар под зад. Я подхватил зубами этот тапочек, и ступая на четвереньках поднес к бело-розовой ноге. От тапка пахло войлоком, чуть-чуть потом, и еще чем-то неуловимо тревожным. Запахом, состоящим из множества составляющих. Кажется лакрица, возможно базилик или вереск. Не уверен. Но одним из запахов была кровь. Или нечто иное, похожее на кровь…

Зося снисходительно посмеивалась, глядя как я неуклюже пытаюсь надеть тапок ей на ногу при помощи одних зубов. Дразня меня, она вертела пальчиками, то прихватывая меня ими за нос, то ероша шерсть на голове, и я блаженно попискивал, крутил головой, заглядывал ей в глаза. Наконец теплое нутро тапка уютно обхватило узенькую ступню Хозяйки, и я был великодушно отпущен.

На кухне Госпожа налила в мою персональную миску коньяка. Коньяк был дорогой, пахучий – я его вылакал под доброжелательным хозяйским оком. Мне был выдан изрядный кусок копченого мяса. (Зося закармливала меня копченостями, считая, это признаком собачьего благоденствия).

Пить из миски я научился довольно быстро, и шумно лакал коньяк под радостные аплодисменты гостей, а вот есть без помощи рук неудобно, и поэтому пока Госпожа не видела, я хватал куски руками, и быстро запихивал их себе в рот. Почесав меня за ухом, Зося зевнула и ушла в комнату. Там она включила плазменную панель.

Я нырнул в холодильник, вытащил бутылку водки, и жадно прижался к горлышку. Ледяная жидкость привычно ожгла горло. Последнее время я стал хуже переносить алкоголь, и дурнеть с небольших доз. И мне все время снились странные сны.

В то время, когда я еще был человеком, я умел заказывать сны. Сейчас ситуация изменилась, такое ощущение, что не я вижу сны, а являюсь чьим-то персонажем в них. Как-будто я снюсь кому-то, этот кто-то заказывает себе сны с моим участием. Собачий бред! Я еще глотнул водки…

Мысли потекли медленно, но я старался все запомнить, чтобы завтра подробно все записать. Ничего не пропустить. Я пишу чрезвычайно точно, оказывается, в собачьей голове встроен удивительный компьютер, позволяющей запоминать каждое мгновение жизни.

Зачем я пишу? Возможно, я надеюсь – Госпожа найдя записки оценит меня по достоинству. А может быть наоборот. Придумает особенное наказание.

Мысли путались, и я поплелся спать. На свой коврик, возле кровати. Дальше была мгла. И яркие, нездешние звезды, щедрой горстью рассыпавшиеся по черному небосклону…»

Звезды бесшумно падали на Землю, сгорая в туманном саване. Волк боялся, что звезда упадет на лагерь манков, начнется пожар, и в нем погибнет бельмастый. И он не сумеет насладиться местью.

Просто убить бельмастого недостаточно. Он мог сделать это неоднократно – подкрасться к храпящей жертве, и вспороть синюю жилку на шее. Манки должны страдать! А какие страдания выпадут на долю бельмастого, он не мог придумать, и это приводило его в ярость.

Уже вторую неделю шел он по следу. Шел убивая нерасторопных зайцев, не испытывая голода, и делая это лишь для того, чтобы оставаться сильным. Он проглатывал горячее мясо, пил терпкую кровь, не получая удовольствия. Он превратился в сгусток мышц, шерсти и зубов, а воспаленный мозг жаждал мести.

Он вспоминал Латону, и каждую ночь она приходила к нему. У нее не было запаха, волк видел серебристый силуэт. Он не испытывал страха, в глазах подруги он читал призыв к мщению. Слепая ненависть захлестнула все эмоции, не поддающаяся осмыслению злоба вела его по следу манков. И эта ненависть сделала его неуязвимым.