Елена Асеева - Сказ про сестрицу Алёнку и братца Орея

– Киселька бы… овсяного испить, – едва протянула Алёнушка, возлежа, как и братец, на спине и всматриваясь в поднебесье… серо-дымчатое, где оставляя позади себя златую полосу летела Жар-птица. Такая далекая и, одновременно, близкая, обоим детишкам, словно давно покинутая родня или вспять давеча возвращенная.

А воздух много сильнее наполнился ароматом овсяного киселя (схожего с кашей), сдобренного молоком да приправленного для сласти клюквенными али смородинными ягодами. Единым духом запах киселя охватил девчужку и мальчика так, что они прикрыли глазенки (вроде готовясь к смерти), и тады ж, наконец-то, его учуяли и духи. А Алёнка и Орей неожиданно застонали от боли да в голос, абы горечь в их желудках, принялась ворча и шипя разъедать их изнутри.

А может…

То ворчала и шипела речка. Смородина речка. Огненная, смрадная река, которая кислятиной болот дотоль смердила. Река, которая жаждала извести весь славянский род, понеже ведала, зачем прибыли сюды ребятушки. И чего оставили они позади себя. И к чему должны были прийти и чего содеять?!

А в очах сестрицы и братца, и досель сомкнутых, стало совсем темным-темно, и ноженьки да рученьки ихние принялась сводить корча, а по всему телу прошло коробление членов. Из глаз девчурочки (так как мальчонка вже ничего не мог сказать, больно тягостно дрожа) потекли слезоньки, ровно она прощалась с жизнью.

– Алёнушка! Орюшка! – беспокойно вскрикнули колтки и томительно закачались тудыли-сюдыли на вытянутых корнях-ногах, каковые принялись уменьшаться в длине, обретая свой прежний вид. И с таким же участие к детворе кинулся Копша, да сдержавши шаг обок них, оглядел с головы до ног, удрученно исказивши свое лицо мельчайшими морщинками.

– Смородину речку давешние роды, налюднявшие Явь, – заговорил дух сберегающий клады, и, погасив в морщинках свои красные глаза, оставил только для взору вертлявый нос. – Ащё величали Млечной рекой, у кой кисельные берега. Авось-либо дык и ёсть.

– Может. Обаче ведь Смородина река, огненная, и разве ты не чуяшь, як от нее жаром пышит? – проронил Багрец, и резко дернул обоими плечами, посему они у него вздыбились подобно сучковатым веткам, выставив вверх остатки от срезанного отростка ствола.

– Дурбень, ты! – вельми грубо отозвался Копша, и, обозрев стонущих в корче ребятишек, срыву ступил вбок. Ужель опосля широко шагая, он направился к реке подле каковой подпрыгивал клубочек, вроде из шерстяной нити скрученный, огнистыми зернятками перекидывающийся с водицей, каковая зеленые кочки мхов по краю берега обратила в красную плотную поверхность, подобной корке.

Дух сберегающий клады подступил почитай к клубочку и горестно вздохнул, словно собирался содеять чего-то дюже ему неприятное.

– Дайте, дайте мене киселька, овсяного, – чуть слышно шепнул Орей и губешки его полные, ярко красные, лоснящиеся, зараз померкли. Сперва лишившись блеска, а засим и цвета, приобретя серые тона, схожие с небосводом, раскинувшимся над путниками, в оных перестала даже вспыхивать златыми полосами Жар-птица.

И Копша услыхав тот, вроде предсмертный возглас, стихший на последнем звуке, резко оглянулся. Днесь его красные очи, прячущиеся в складках лица, вспыхнули также ярко, как и сами огненные брызги реки, а мигом погодя досель переминающийся с ноги на ногу кувшинчик поспешил к нему. Кринка остановилась обок своего обладателя, и, беспокойно воззрилась вверх, притом слегка наклонив тулово, и вздев горло с трещинкой на пережабине.

– Дык, не взыщи, – процедил сквозь сомкнутый рот, упрятанный в красных усах и бороде, Копша и, на-ка, резво присев на корточки, подхватил под донышко посудинку, да, не мешкая, кинул ее в реку.

– Чё творишь! – испуганно вскликнул Бешава и, прямо-таки, икнув, качнул сначала головой, а засим ветоньками пищальника на ней, не тока зелеными листочками, но и черными ягодками. – Ежели Кринка утопнет, тобе вечно быть-побывать на ентом бережочке, абы ты не исполнил указания Доброхочего.

– Ежели чада опочиют, – глубокомысленно протянул Копша и вдругорядь слышимо вздохнул, сопереживая своей реченьке. – Толды нетути проку в мной хоженной стёжке… – дополнил он, выявляя тем говором удивительную благородность.

Дух разком свернул толкование, абы кувшинчик в реченьке не потонул, а окунувшись в нее, на чуток сокрыл в серо-белых водах собственное тулово, выставив вверх красные утиные лапки, часто-часто шевелящиеся в воздухе, точно жаждущие сейчас али попозжа (когда удастся вывернуться) поплыть вперед. Еще самую малость и Кринка качнувшись на водах вверх-вниз, так-таки, выровнявшись, приподнялась из реченьки. И немедленно тягостно ушла под воду почти до середины тулово (расширяющимся книзу с пережабиной под горлом), с тем опять же сразу шибутно заработав на месте лапками, вскидывая вверх яркие огнистые искорки и выдувая еще более плотные пузыри.

– Вотде тудыкась её тудака, – сердито протянул Копша и тягостно качнул головой, затрясся и всеми остальными челнами тела (будучи таковым взволнованным). – Надоть же було дык далеконько упануть.

Завершил он толкование, и, перестав трястись, как хворый али озябший, шагнул к краю Смородины реки. Дух качнул ручонками взад-вперед, самую толику присел на корточки, да, оттолкнувшись от мшистой кочки, полетел вперед. К всеобщему диву приземлившись на поверхность водицы, чай, таким побытом, используя остатки своих способностей. Одначе стоило ногам Копши коснуться воды, как сапоги, в оные он был обут, принялись медлительно погружаться в нее. Впрочем, сам дух сберегающий клады медлил чуточку времени, и ужотко в следующее мгновение, он, прямо-таки, дернул с себя синий кафтан. Не то, чтобы растягивая на нем медные пуговицы, а зримо срывая их, понеже они, разлетевшись в разные стороны, попадали в водицу, пустив притом широченные круги. А Копша вже сорвав и пролегающий по нему желтовато-блестящий поясок, точно прилепившийся к материи, да качнув кафтан туда обратно, кинул его вперед, как можно ближе к кувшинчику.

Кафтан… вельми такой приличный с виду (лишь чуточку испачканный землей), распахнув рукава и борта, просквозил по воздуху, и, притулившись сверху на воду, затрепетал на её ряби, покачивая на ней и концы златого пояска. А сам Копша оказавшись голым, поразил взгляд колтков своим истощенным человеческим телом, выпирающими костьми на плечах, ребрах, торчащим вроде дуги на спине становым хребтом, вдавленным животом на котором отсутствовал пупок. Не прошло и мига как на полотно плывущего кафтана, выуживая ноги из сапог, сиганул дух сберегающий клады, да сразу присев на корточки, протянул навстречу барахтающемуся в водице кувшинчику руки. Обаче посудинка была поколь недосягаема, а кругом как то и вовсе махом вспыхнуло боканное полымя и его лепестки перекинулись на материю кафтана, и даже на выглядывающие из водицы голенища сапог.