Татьяна Линдберг - Спасибо, мама, что ты есть

Только в последнее время стало считаться постыдным, если мать отказывается кормить ребенка из лени. В пример восхищенно приводят цариц и императриц, которые сами кормят своих детей. Наука провозгласила это материнским долгом на основании физиологии.

Ясама была нянькой, кормилицей и гувернанткой своих детей… Обращаясь к этому периоду моей жизни, я не могу не отдать справедливости своим материнским заботам и терпеливому выполнению всех обязанностей, связанных с несчастьем, несмотря на то, что была двадцатилетней вдовой, привыкшей с юности к роскоши.

Древние греки не понимали высокого значения кормящей матери, у них не было ни одной скульптуры, посвященной материнству, – сплошной культ плодородия, сытость, довольствование минутным наслаждением… И – в противовес этому – насилие времен инквизиции вознесло культ матери, когда пронзительная, чувственная Мария стала сдержанной божьей матерью, когда забота о ребенке соединилась с выражением идеи длительности, которое тем не менее надобно было подтвердить кровным династическим правом…

Образ младенца, кормящегося из материнской груди, это не просто прекрасный символ материнства. Все мы – младенцы у груди нашей общей матери – Природы. И будем оставаться людьми, лишь покуда сумеем сохранить к ней чувство, питаемое младенцем к вскармливаемой его матери. Этому чувству лучше всего учит материнская грудь. Это – символ наших отношений и ключ к миропониманию. Пусть же каждая мать будет Божественной Мадонной, а каждый ребенок – Божественным Младенцем у ее груди. Пусть каждая мать кормит своего ребенка так, как может кормить только Божественная Мадонна, и так, как нужно кормить Божественного Младенца. Ибо наша культура подходит к тому рубежу, когда, не исключено, образом современной мадонны, той самой, с марлевой повязкой на лице, вытеснится образ Мадонны настоящей. И если, не дай Бог, это когда-нибудь произойдет, мы сможем быть уверены, что со всем человеческим покончено окончательно и бесповоротно.

На большинстве полотен – изображен момент, либо предшествующий кормлению грудью, либо сразу за ним следующий. В прошлом, я думаю, это угадывалось как само собой разумеющееся. Мы же все чаще стали забывать об этой важнейшей и биологически, и психологически опоре материнства, составляющей одно из величайших его таинств. Что появляется в душе женщины, что появляется в душе ребенка благодаря этим бесконечным, в сумме, часам, проведенным наедине? Чего лишаются они оба, когда питание ребенок получает из пестрой коробочки, через силиконовую соску, даже если ей гарантирована экологическая безопасность?

Ничто не украшает так женщину, как материнство.

Снаступлением материнства женственность расцветает во всей своей силе и красоте.

Нет в мире такого цветка ни в каком поле, ни в море такой жемчужины, как ребенок на коленях у матери.

Нет живописца в истории, который бы не оставил в своем творчестве образа женщины как канона форм материнства, любви или женщины-товарища, и нет народного эпоса, в котором не было бы «красной девицы» и «добра молодца», представляющих образцы исторических совершенств для своего времени, творящих жизнь и потомство. По этим типовым представлениям можно разобраться во многих органических качествах и дефектах целых эпох, где образ женщины претерпевает метаморфозы от Изиды до Нана, от матриархата до женщины-безделушки, от Беатриче Данте до пошлости девятнадцатого века, с его орнаментальной женщиной, обезличенной и в труде, и в материнстве, и даже в любовничестве.

Сотни, а может, и тысячи глаз переглядели «кормящую мать». И не нашлось ни одного злого глаза, который бы не подобрел, глядючи на извечность простого и знаемого. И это простое и знаемое как бы слило в ней всех дающих жизнь. И теперь она как бы не она, а само всесветное материнство, собранное в этой беломраморной чистоте.

Прекраснейшее зрелище – мать, показывающая своему младенцу мир…

Рафаэль в своей Мадонне разгласил тайну материнской красоты. Но не в этом неиссякаемая жизнь картины Рафаэля. Она в том, что тело и лицо молодой женщины есть ее душа, – потому так прекрасна Мадонна. В этом зрительном изображении материнской души кое-что недоступно сознанию человека. Мы знаем о термоядерных реакциях, при которых материя обращается в могучее количество энергии, но мы сегодня не можем еще представить себе иного, обратного процесса – материализации энергии, а здесь духовная сила, материнство, кристаллизуется, обращено в кроткую Мадонну. Красота Мадонны прочно связана с земной жизнью. Она демократична, человечна; она присуща массам людей, – желтолицым, косоглазым, горбуньям с длинными бледными носами, чернолицым, с курчавыми волосами и толстыми губами, она всечеловечна. Она душа и зеркало человеческое, и все, кто глядят на Мадонну, видят в ней человеческое, – она образ материнской души, и потому красота ее навечно сплетена, слита с той красотой, что таится, неистребимо и глубоко, всюду, где рождается и существует жизнь, – в подвалах, на чердаках, в дворцах, в ямах.

Рафаэль не только изобразил нам Мадонну божественной матерью, держащей в своих объятиях Младенца, более великого, чем она, – он рядом с этим символом материнства поместил фигуру св. Иоанна, символ человечества. На картине Рафаэля человечество воздает честь материнству, этому возвышенному фактору конечной победы гуманности.

Ребенок вносит в жизнь матери чудную песнь молчания. От долгих часов, проведенных возле него, когда он не требует, а просто живет, от дум, которыми мать прилежно окутывает его, зависит, какой она станет, ее жизненная программа, ее сила и творчество. В тишине созерцания с помощью ребенка она дорастает до озарений, которых требует труд воспитателя. Черпает не из книг, а из самой себя. Ничего не может быть ценнее.

Родина начинается для ребенка с куска хлеба и нивы пшеницы, с лесной опушки и голубого неба над маленьким прудом, с песен и сказок матери у детского изголовья.