Марк Цицерон - Мысли и высказывания

Я приказал затем принести письма, написанные, по словам доносчиков, каждым из заговорщиков. Прежде всего Цетегу было показано его письмо: он свою печать признал. Тогда я разрезал шнурок и прочел письмо. Оно было написано его собственной рукой на имя совета и племени аллоброгов: в нем он изъявлял свою готовность сделать то, что он обещал их послам, и просил их тоже исполнить те обязательства, которые от их имени приняли на себя их послы. Что касается Цетега, то раньше он пробовал давать хоть кое-какие объяснения – так относительно мечей и кинжалов, найденных у него, он ответил, что всегда был любителем красивых железных изделий; но теперь, по прочтении его письма, он, смущенный сознанием своей вины, пал духом и умолк. За ним был введен Статилий; он признал и свою печать, и свой почерк. Было прочитано его письмо, по содержанию схожее с письмом Цетега; он сознался во всем. Тогда я показал Лентулу его письмо и спросил его, признает ли он печать: он ответил утвердительно. «Да, – сказал я, печать эта известна: на ней изображение твоего деда, славного деятеля, любившего, как никто другой, свое отечество и своих сограждан; оно, даже и без слов, должно бы было удержать тебя от такого преступления». Затем письмо было прочитано; оно оказалось тоже написанным на имя совета и племени аллоброгов и по содержанию соответствовало предыдущим. Я предоставил ему слово на случай, если бы он имел что-либо сказать по поводу прочитанного. Сначала он отказался; но вскоре затем, когда все показания доносчиков были изложены и внесены в протокол, он вскочил и спросил галлов, чего им нужно от него, зачем они приходили к нему на дом; такие же вопросы он предложил и Вольтурцию. Те ему ответили кратко, но в полном согласии между собой, кто их к нему водил, сколько раз они его навещали, а затем в свою очередь спросили его, помнит ли он свой разговор с ними об изречении Сивиллы. Тут Лентул, внезапно обезумевший от сознания своего преступления, явил нам ясное доказательство силы и могущества совести: имея полную возможность отпереться от того разговора, он вдруг, неожиданно для всех, в нем признался. Так-то его оставила не только его ораторская способность и опытность, которая ему всегда сопутствовала, но также – ввиду силы и несомненности доказывающих его вину обстоятельств – и его беззастенчивость и хитрость, которой он превосходил всех. Что же касается Вольтурция, то он тотчас же потребовал предъявления и вскрытия письма, врученного ему, согласно его прежнему показанию, Лентулом для передачи Катилине. Тут Лентул, при всем своем крайнем замешательстве, имел все-таки силу признать свою печать и руку. Письмо было без надписи и гласило так: «Кто я такой – это ты узнаешь от предъявителя. Будь мужествен и не забывай, куда ты зашел; сообрази сам, какой меры от тебя требует теперь же положение дел, и постарайся заручиться помощью всех, кого только можно будет привлечь, не исключая и самых низкопоставленных людей». Напоследок был введен Габиний: он вначале пытался отвечать бойко, но в конце концов должен был признать справедливость всех обвинений, взводимых на него галлами. Что касается меня, квириты, то при всей убедительности представленных доказательств преступления – содержания писем, печатей, почерков, да и признания каждого из преступников – я еще более значения придавал тем внутренним уликам: бледности преступников, их неуверенному взгляду, их осунувшимся лицам, их молчанию; они так были поражены ужасом, так боялись поднять глаза, так робко по временам косились друг на друга, что, казалось, сами себя выдавали, а не были выдаваемы другими. Когда все показания были выслушаны и внесены в протокол, квириты, я обратился к сенату с вопросом, какие меры он считает нужными для блага государства. Тут старшие сенаторы сделали очень решительные предложения, которые и были приняты остальными вполне единодушно; эти принятые сенатом предложения я вам, квириты, так как сенатское постановление еще не редактировано, сообщу, поскольку я их запомнил. Прежде всего была в очень лестных выражениях высказана благодарность мне за то, что я своей энергией, находчивостью и предусмотрительностью избавил государство от великих бедствий; затем была воздана должная и заслуженная хвала преторам – Луцию Флакку и Гаю Помптину – за их мужественное и верное содействие мне; равным образом и моему доблестному коллеге была воздана хвала за то, что он как в частных, так и в государственных делах порвал свои сношения с теми, которые были участниками заговора. Относительно же последних было постановлено, чтобы Публий Лентул сложил с себя претуру и затем был подвергнут домашнему аресту: чтобы, равным образом, и Цетег, Луций Статилий и Кимвр Габиний, лично допрошенные, были подвергнуты домашнему аресту; чтобы та же мера была принята и относительно Луция Кассия, выговорившего себе почетное поручение поджечь город, Марка Цепария, которому, согласно показаниям свидетелей, была определена Апулия с целью возбуждения волнений между тамошними пастухами, Публия Фурия, одного из колонистов, выведенных Луцием Суллой в Фезулы, Квинта Анния Хилона, постоянного сотрудника вышеназванного Фурия в происках среди аллоброгов, и отпущенника Публия Умбрена, впервые, как это было доказано, приведшего галлов к Габинию. Вы видите, квириты, какую кротость обнаружил в этом деле сенат: при таких размерах заговора, при таком множестве внутренних врагов, он все же счел возможным удовольствоваться карой девяти только человек, чтобы спасти государство и заставить образумиться остальных. – В довершение всего, было решено справить от моего имени благодарственное молебствие бессмертным богам за их исключительную милость к нам; это молебствие, впервые со времени основания города назначаемое от имени облеченного гражданской властью лица, было определено в следующих выражениях: за то, что я спас город от пожара, граждан от избиения, Италию от войны; от прочих молебствий оно отличается и тем, что те были назначаемы за оказанные государству услуги, это же – и только это – за его спасение. Из перечисленных постановлений то, которое стояло на очереди первым, уже приведено в исполнение: Публий Лентул – хотя он и без того, будучи изобличен и показаниями доносчиков, и собственным признанием, потерял по убеждению сената права не только претора, но и гражданина – все-таки был заставлен формально сложить магистратуру; это было сделано для того, чтобы освободить нас при каре Публия Лентула, отныне частного человека, от всяких опасений религиозного характера… хотя, с другой стороны, эти опасения ничуть не помешали славному Гаю Марию предать смерти Гая Главция в его бытность претором, и притом безо всякого особого на его счет сенатского постановления.