Дамир Соловьев - Русские писатели и публицисты о русском народе

У нас <���…> несмотря на целые общественные и литературные полосы, касавшиеся самых недр народной жизни, в сущности, русская интеллигенция поразительно мало знает свой народ.

В этом отношении и равнять нельзя, например, иностранного интеллигента – француза, немца, итальянца и др. – которые говорят с народом одинаковым языком.

Между тем, язык русского интеллигента и русского мужика – совершенно различны.

Ведь нельзя же принимать за знание народного языка такие пошлости, как «эфто», «так что ваше благородие» и т. п., которые мы слышим со сцены, либо читаем в произведениях о мужике.

Ни в какой стране нет такого разительного противоречия между культурной и некультурной массой, как у нас.

Да иначе у нас и быть не могло. Ибо в России никогда не существовало подлинного, серьезного изучения народа. [596] Московская Газета. 1912. 23 июля.

…я смотрю на положение русского народа довольно безрадостно. Но что же делать, если современная русская деревня не дает повода к оптимизму, а, наоборот, ввергает в безнадежный пессимизм. [597] Южная мысль. 1913, 17 апр.

…русская действительность сделала все возможное, чтобы искалечить нас, <���…> она дала нам такие ужасающие контрасты, как шестидесятые, семидесятые годы, а вслед за ними – восьмидесятые, дала девяностые – и начало девятисотых!

Из речи на юбилее «Русских Ведомостей» (1913). [598] Литературное наследство. М., 1973. Т. 84. Кн. 1. С. 317.

…на Волге, в прибрежных ее городах и в Ростове Великом, мы-таки побывали и остались довольны весьма и весьма: опять всем нутром своим ощутил я эту самую Русь, за которую так распекают меня разные Дерьманы, опять сильно чувствовал, как огромна, дика, пустынна, сложна, ужасна и хороша она. А уж про Ростов и говорить нечего! Нюрнбергу не уступит! Буду жив, еще десять раз побываю там, равно как и в Угличе, Пскове и т. д.

Письмо к А. С. Черемисову (июль 1914). [599] Литературное наследство. М., 1973. Т. 84. Кн. 1. С. 652.

Деды и отцы наши, начавшие и прославившие русскую литературу, не всё же, конечно, «по теплым водам ездили, меняли людей на собак», да «гуляли с книжками Парни в своих парках, среди искусственных гротов и статуй с отбитыми носами», как это многим кажется теперь. Они знали свой народ, они не могли не знать его, весь век живя с ним в кровной близости и не имея нужды быть корыстными и несвободными в своих изображениях его, как недурно доказали это, например, Пушкин, Лермонтов, Толстой и многие прочие.

А потом что было? А потом «порвалась цепь великая», пришел «разночинец», во-первых, гораздо менее талантливый, чем его предшественник, а во-вторых, угрюмый, обиженный, пьющий горькую (посчитайте – всех этих Левитовых, Орфановых, Николаев Успенских) и, вдобавок, сугубо тенденциозный (пусть с благими целями, но тенденциозный), да еще находившийся в полной зависимости от направления своего журнала, от идеологии своего кружка, от обязанности во что бы то ни стало быть «гражданином». <���…>

Ни в чем у нас нет меры, всё истерика, жажда довести себя из-за всякого пустяка до отчаяния, вечное недовольство на все, и везде и во всем му́ка, все не так, все ни к черту.

С необыкновенной легкостью впадаем в актерство, в ту или иную роль – особенно на людях, в собраниях.

Чувствительны, нервны, самолюбивы, честолюбивы ужасно.

<���…>

Русь, Русь блаженная, еще не прожившая сказочные времена Русь…

Вспомнился Елец, представилась Черная Слобода, бесконечный летний день… Весь день сидит некто босоногий и распоясанный возле своей разваливающейся хибарки, на гнилой лавочке. Мог бы хоть немного починить эту хибарку. Но нет, – лень, блаженная, дремучая. Весь день сидит и занимается с каким-нибудь рыжим кобельком.

Из «Записной книжки». [600] Литературное наследство. М., 1973. Т. 84. Кн. 1. С. 388, 389.

Рос я, кроме того, среди крайнего дворянского оскудения, которого опять-таки никогда не понять европейскому человеку, чуждому русской страсти ко всяческому самоистребленью. Эта страсть была присуща не одним дворянам. Почему, в самом деле, влачил нищее существование русский мужик, все-таки владевший на великих просторах своих таким богатством, которое и не снилось европейскому мужику, а свое безделье, дрему, мечтательность и всякую неустроенность оправдывавший только тем, что не хотели отнять для него лишнюю пядь земли от соседа помещика, и без того с каждым днем все скудевшего? Почему алчное купеческое стяжание то и дело прерывалось дикими размахами мотовства с проклятиями этому стяжанию, с горькими пьяными слезами о своем окаянстве и горячечными мечтами по своей собственной воле стать Иовом, бродягой, босяком, юродом? И почему вообще случилось то, что случилось с Россией, погибшей на наших глазах в такой волшебно краткий срок?

<���…>

Мужики так и говорят про водку: «Как можно! От ней в человеке развязка делается!» Знаменитое «Руси есть веселие пити» вовсе не так просто, как кажется. Не родственно ли с этим «веселием» и юродство, и бродяжничество, и радения, и самосжигания, и всяческие бунты – и даже та изумительная изобразительность, словесная чувственность, которой славна русская литература?

Жизнь Арсеньева. [601] Бунин И. А . Собр. соч. Т. 6. М., 1966. С. 41, 84.

Утешаюсь, во-первых, тем, что в неуклюжести предлагаемого перевода повинен не только отвыкнувший от русской речи переводчик, но и дух языка, на который перевод делается. За полгода работы над русской «Лолитой» я не только убедился в пропаже многих личных безделушек и невосстановимых языковых навыков и сокровищ, но пришел и к некоторым общим заключениям по поводу взаимной переводимости двух изумительных языков.

Телодвижения, ужимки, ландшафты, томление деревьев, запахи, дожди, тающие и переливчатые оттенки природы, всё нежно-человеческое (как ни странно!), а также всё мужицкое, грубое, сочно-похабное выходит по-русски не хуже, если не лучше, чем по-английски; но столь свойственные английскому тонкие недоговорённости, поэзия мысли, мгновенная перекличка между отвлечённейшими понятиями, роение односложных эпитетов, всё это, а также всё относящееся к технике, модам, спорту, естественным наукам и противоестественным страстям – становится по-русски топорным, многословным и часто отвратительным в смысле стиля и ритма. Эта невязка отражает основную разницу в историческом плане между зеленым русским литературным языком и зрелым, как лопающаяся по швам смоква, языком английским: между гениальным, но еще недостаточно образованным, а иногда довольно безвкусным юношей, и маститым гением, соединяющим в себе запасы пестрого знания с полной свободой духа.