Александр Романов - Жуки в муравейнике. Братья Стругацкие

“ – Писать хочу! – объявил мальчик и, когда Губарь со вздохом повел его в сортир, добавил на весь дом: – И какать!” в повести уже весьма зрелых Стругацких “За миллиард лет до конца света” (1976 г.) я никак не могу понять, почему эти совершенно не главные для сюжетной линии книги нелицеприятности и нелитературные детали, они так старательно выпячивают, сохраняют от черновика к чистовику вплоть до сдачи рукописи в издательство. Долгожданное движение сюжета, как правило, приходит только с началом новой главы, однако переходы и детализация, которые при этом происходят, выглядят не менее шокирующими. Еще несколько предложений назад герои со всей серьезностью обсуждали (обычно так любимым авторами “сиплым” голосом) проблемы справедливости в мироздании и незримого влияния на них инопланетных супермогущественных цивилизаций, а всего через абзац, они уже “вытирают тряпкой кухонный стол” и “засовывают подмокшую газету в мусорное ведро”.

Уже с момента выхода первой повести Стругацких "Страна багровых туч" в далеком 1959 году многие их коллеги и критики обратили внимание и на другой странный аспект их творчества – шокирующий эффект «грубости языка героев», от которого, нужно признать, авторы так и не смогли полностью избавиться до самой последней своей повести (…– Гниды бесстыжие, – рычал он, – пр-р-роститутки… Дерьмо свинячье, стервы… Гиены вонючие, пархатые суки… ”Хищные вещи века” 1965 г.) , ”Девки… стервы… падлы… сучки…” ”Улитка на склоне” 1965 г.” “Пижон, неуверенно подумал Виктор. – Блевать ходил…”, "мать – дура и шлюха", ”Пошел к чертовой матери! Импотент вонючий! Говнюк, дерьмо собачье!” “Гадкие лебеди” 1967 г.), (“– Сука, – сказал Андрей вяло. – Впрочем, все мы суки…”) (Град обреченный, 1972 г.). “– Ты зачем сюда припёрся, скотина? – произнёс я перехваченным голосом, надвигаясь на него / – Сука ты, дрянь поганая, – произнес я с наслаждением ” ("Отягощённые злом, или Сорок лет спустя" (1988 г.) Все это, согласитесь, звучит совсем не литературно и уж тем более никак не способствует воспитанию тех самых высококультурных людей, о недостатке которых авторы так часто сожалели и якобы пытались изменить эту ситуацию в том числе и своим творчеством.

Здесь не без интереса стоит вспомнить героев того же Булгакова (творчество которого сами Стругацкие, кстати, оценивали весьма высоко, а в некоторых произведения даже пытались иногда подражать его стилю). При всей завуалированной нелюбви автора к такому персонажу, как Швондер, следует признать, что внутренний самоцензор Михаила Афанасьевича не позволял ему вкладывать в прямую речь даже таких персонажей слова и обороты, которые не гнушались использовать в диалогах Стругацкие. Гротескный управдом в диалоге с Филиппов Филипповичем прибегает к словам "извиняюсь" и "позвольте" и не спускается до нелитературных мерзостей и грубостей.

Стругацкие весьма редко прибегают к эвфемизации в текстах своих повестей. И это очень печально. Ведь в том числе именно на чтении книг воспитывается культура красивой, уважительной к собеседнику речи. Там, где формулировки можно было бы сделать гораздо более мягкими, они словно упорно не замечают возможностей если и не для удаления фразы вовсе, то хотя бы для ее замены. Особенно это характерно для самых грубых и сквернословных работ таких как "Хищные вещи века" и "Гадкие лебеди". Читая и перечитывая диалоги героев Стругацких, невольно снова и снова задаешь себе один и тот же вопрос. Почему они решили написать именно так, хотя очевидно, можно было бы написать совсем иначе, мягче, культурнее, эффектнее, динамичнее, глубже и масштабнее.

Нет, я конечно же не пытаюсь отрицать, что словесная брань является частью нашей жизни, я всего лишь хочу подчеркнуть, что ей не место именно в художественной литературе. Вспомним для примера "Белую гвардию" Булгакова: "Грозные матерные слова запрыгали в комнате, как град по подоконнику." Почувствуйте разницу! Как красиво может звучать абсолютно тоже самое в руках ответственного за свой стиль и свои слова, культурного писателя и как нелицеприятно, грубо, скабрезно все это звучит у Стругацких.

Также хочется отметить частенько встречающееся запредельное заигрывание с читателем, выражающееся в беспорядочном переключении повествования с первого на третье лицо и начало главы с обрывка фразы (встречающиеся в основном в поздних работах). Авторы считают это допустимыми и даже забавными для себя (см. комментарии к повестям ”За миллиард лет до конца света” и ”Волны гасят ветер”).

Все вышесказанное можно было бы отнести к профессиональным придиркам, если бы не главное. То главное, что в конечном итоге и больше всего отталкивает меня от творчества Стругацких и это, конечно же, внутренний диссонанс их произведений, который, начиная с ”Улитки на склоне” все больше и больше начинал проявляться в их творчестве. Вынесенные в заглавие книги марсиане могут вообще ни разу не проявляться в сюжете, первая глава может диссонировать со второй, вторая часть с третьей и все между собой по отдельности. Но самое печальное то, что авторы и не пытались этого скрывать, не боясь именовать эту литературную какофонию едва ли не главным принципом своего творчества. Давайте мелко покрошим соленый огурец в бокал с эксклюзивным французским вином, хорошенько перемешаем и назовем это великим экспериментом. Чем не интрига? Что получилось? Ответ прост – вкус напитка – ужасен, вино приобрело зловонный вкус и запах, оно испорчено, ровно, как и огурец. Но нет, у Стругацких все это будет не так просто… Стругацкие будут долго вести вас к размышлениям о том, какой же именно вкус мог приобрести этот конечный продукт, сотканный из несовместимого и будет ли он полезен для организма человека в частности и Вселенной в целом, а в конце повести они… Нет, нет. Они не выпьют его, чтобы поделиться с читателем результатами своего эксперимента. Они просто оставят его в бокале на столе, так и не рассказав читателю о том, что он так долго хотел услышать и ради чего собственно и читал все бессвязные рассуждения героев, столь мучительно пытаясь вникнуть в их смысл.

Долго размышляя над этой странностью в творчестве Стругацких, я никак не мог отделаться от мысли, что вся эта недосказанность и разбитие сюжета вдребезги и в такой форме его замораживание, мне безумно что-то напоминает и вскоре меня все же посетила эта столь долгожданная моим разумом аналогия. Точно такое же неприятное чувство я испытывал во время игр с моей двухлетней дочерью. Начиная очередную шалость, она доставала из коробки бесчисленное множество игрушек и разбрасывала их по полу во все стороны. Позабавившись с ними вдоволь, она убегала на второй этаж нашего дома, оставляя всю эту пластмассовую разноцветную армию… и меня, стоявшего в ожидании, что игрушки ею все же будут собраны на место. Стругацкие, точно также как моя двухлетняя дочь не считали нужным в конце игры (книги) собирать игрушки (сюжетные хитросплетения) в единую корзину, оставляя читателя один на один со всем устроенным ими же художественным беспорядком. Спустя полгода серьезного воспитания, моя дочь все же научилась собирать сама то, что разбросала, Стругацкие же до последней книги так и не научились (не посчитали нужным) это делать. Именно поэтому почти ни одна книга не оставила у меня в душе приятного литературного послевкусия. А ведь в конечном итоге, все зависит от того, что почувствуешь в дальнейшем. После общения, после поцелуя, после ссоры, после кофе, после взгляда. Это "после" во многом является определяющим.