Алессандро Надзари - MCM

— Но были ведь и сторонники? — надеялась Селестина, что Мартин был на верной стороне и не участвовал в этом, скажем, на ролях одной из ищеек.

— И даже имели влияние на мою контору. Когда я услышал, что Генри, с которым я поддерживал корреспонденцию и иногда пересекался на приёмах и в обществах, под стражей, я предупредил руководство, что, если мне дозволят, то хотел бы выступить свидетелем защиты. Но мне предложили иную роль, более дипломатичную. Вот тогда и приключилась та развилка: или честно сказать своё слово на процессе и надеяться, что Генри не упекут в Рединг и не предъявят новые обвинения, из-за которых он и по сию пору гнил бы в камере, а его отца скорее всего отправили бы в политический нокаут в самый неподходящий для этого сезон, или же исходить из потребности защитить не Генри, но его отца, что сулило бы конторе расширение финансовой поддержки, и развалить обвинение, — подкупив одного, устранив другого, выкрав третье, — а Генри убедить принять пожизненное изгнание из страны, куда укажут, время от времени принимать и хранить на своих счетах деньги от неизвестного спонсора и покупать недвижимость, каковую предоставит обратившемуся к нему лицу по первому его требованию и не будет, вопреки натуре, допытываться о целях.

— А он знал, чем вы занимаетесь?

— О чём-то не мог не догадываться, но вряд ли осознавал в полной мере, поводов я ему не давал и не откровенничал, а он удерживался от расспросов. Да и преимущественно эпистолярный жанр общения к тому не особенно располагал. Ну, и потом, вот как можно было вплести эти тяжкие признания в разговоры, во время которых он нет-нет, да мог выдать что-то вроде: «Парадокс встречи всепробивающего копья со всеотражающим щитом — это же про письмо, про писательство, про журналистику!» — и вот думай, какие силлогизмы и переходные пункты он при этом забыл упомянуть. Должно быть, это он так на меня выливал всё то, что не проходило редакционный фильтр и не оформлялось в развёрнутые и практически применимые в его ремесле мысли.

— И всё же об этом вы могли беседовать.

— Самое-то страшное и заставляющее задуматься о собственном психическом здоровье. Удивительно, что при этом он не был эмпатом в приданном вами значении.

— Зато был в привычном. Он хотел понять людей.

— Верно. Возможно, чрезмерно увлекался в процессе, но итоговое сообщение составлял так, чтобы поняли и другие. Знаете, я только сейчас осознал, сколь точно он определил основное отличие между Британией и Францией.

— В одной из таких, хм, дионискуссий?

— О да. И задолго до Энрико, — всего лишь понявшего, на что смотреть, — его уловили составители высших арканов Таро: британцы в основание ставят шута и шутку, а французы — мага и великий план.

— Это мне нужно переварить… Хм, а ведь правда, чтоб меня!

Какой-то новой волной прокатились затухавшие и затиравшиеся уже было в памяти чувства Мартина, его восхищение образом собеседницы. Однако он не был уверен, какая любовь из всех известных грекам её видов заставляет его сердце левитировать, в беспокойстве непривычного состояния отчаянно махать короткими крыльями, предназначенными не для лёта, но для укрытия, а разум — тяготеть к её собственному.

Пока ещё не эрос, комплементарный окружавшему их танатосу и который потому мог проявить себя. Но, быть может, то была филия, стремящаяся заполнить лакуну в ближнем круге доверия? Вот по отношению к Генри он мог бы с уверенностью сказать, что то была смесь филии и сторге. Возможно, смесь и эта? Или что-то новое? Как охарактеризовать его лествицу тяготения? Они друг друга чему-то учат, но без строгости, играючи. Вот оно: игра, в высоком смысле слова. «Как же это будет по-гречески? Паис… Пэс… Пэф… Пэкс…» — нет, не вспоминалось. Мучить себя он не стал, да и не звучало как-то. Что заставило его задуматься о том, как это сказалось на эллинской истории. Пришлось заглянуть к римским преемникам. «Ludus» уже выглядело приличнее. «Почему бы и нет? Ради кого ещё нарушить греческий строй, если не ради неё, если не ради ангероны? И где ещё, если не в Двадцати округах? Только один город достоин Рима… Да. Людус».

Но — нет. Неверными были отсветы. Если это всё-таки обучение, а также взаимная проверка, и сами игры тоже развивались как форма тренировки и несли образовательную функцию, то почему отказываться от этой концепции? Всё-таки людус ближе заигрываниям и флирту. И притворству. Сторге тоже предполагает обучение, но то любовь поколений, передача опыта идущим на смену. А в случае Мартина современники соревновались и дополняли знания друг друга, это иное. «Как будет по-гречески учёба — „μάθηση“? Вот, хорошо. Пусть будет любовь-мафиси». Любовь, что учит. Мафиси. Что остаётся от имени любви, после того, как любовь исчезнет? Но и — любовь пахнет любовью, хоть любовью её назови, хоть нет. Не было печали, да, идиот, нашёл ей названье.

От спектрометрии чувств его отвлекло понимание, что за это время он не сподобился спросить себя: а стоит ли обременять её этим, нужно ли это ей? И нет ли между ними, меж их мирами, черты или пропасти, за которой притяжение сменяется отталкиванием? Возможно, стоило сохранять дистанцию и ценить её? Пока ещё возможно, пока и над ними не провели неудачный эксперимент и не обрекли на сближение как единственное облегчение от окружающей пустоты. Быть может, недолгое притворство субботним утром и впрямь было лучшим решением. Он не знал. Но он желал.

Тем временем Мартин и Селестина уже подошли к «Aux Morts» Бартоломи. Посвящение мёртвым было также и посвящением живым, — во всяком случае, Мартину. В отличие от остальных по обеим сторонам горельефа, скучившихся, согбенных и сокрушённых, две центральные фигуры уже прошли за порог и в полный рост встречали тьму, их ожидавшую. Левая, женская, источала расслабленность и спокойствие, она расправила плечи и возложила руку на правую, мужскую, ещё бывшую нерешительной, умиротворяла её. Но и не сближалась с ней. У каждого по ту сторону был свой путь. То, конечно, композиционный приём, направленный на приоткрытие перспективы безмерного и введение подлинно центрального элемента — пустоты, столь редкого в наши дни рельефа анкрё.

— Селестина, я заметил, что вы стараетесь при мне их не упоминать, — всего один раз использовали в пояснении, — однако остальные не брезгуют на правах обращения и восклицания. Кто же старые боги? Я храню в лучшей римской комнате памяти вашу интерпретацию дворцов на Марсовом поле, но о них ли речь?

— О них, о них. Ну, почти. Только к указанной троице добавьте и Кернунна, а то и вовсе поместите над ней. Ими, конечно, пантеон не ограничивается, но эти — основные.

— Кернунн. Что-то не припомню.

— А странно. При вашем-то знании о колонне. Его имя только на ней и встречается, несмотря на то, что сам образ вполне можно встретить на предметах из кельтских раскопок. Вы наверняка вспомните, если опишу его как рогатого бога, скрестившего ноги, опционально — с рогатой же змеёй в одной руке и тороидом в другой, а иногда и, — как это сейчас называется, — попадающим в кадр оленем.