Алессандро Надзари - MCM

За перегородкой Михаил обнаружил параболически вогнутое зеркало, в какое мог бы в полный рост смотреться и Николя Буржуа. Михаил пытался найти люк в полу или тайный проход в стене, но это был тупик. Оставалось только одно направление. Михаил легко толкнул зеркало, но оно не поддалось. Зато налилось сиянием и будто бы стало не то окном во времени и пространстве, не то кинопроектором, только ещё с передачей цвета и ощущением присутствия там, правда, нивелировавшимся оптикой маски. Как бы то ни было, Михаил видел речной берег. И детей, что играли на нём. Один пожёвывал соломинку. Двое сорванцов что-то замышляли. О, да, это была шутиха. Или, больше на то похоже, кусок динамитной шашки. И пугать они, похоже, собрались рыб. А, не пугать: оглушить — обычный клёв что-то не шёл. Но хватит ли мощности? Или распугают последних оставшихся и неуловимых? Они даже поспорили на это. Подожгли фитилёк — да где они вообще взяли компоненты и как собрали? — и закинули шашку в воду. Ба-бах! К немалому изумлению спорщиков вместо рыбы всплыло с глазами и ртом, зашитыми блестящей нитью особым узором, ушами и носом, чем-то залитыми, раздувшееся тело. И в красных одеждах. Савоярских. Михаил не понимал, откуда шёл звук, но он слышал, как, разрывая ткани, разошёлся шов. По водной поверхности пошли пузырьки. Со всё увеличивавшейся интенсивностью. А затем тело на не прекращавшейся газовой тяге поплыло головой вперёд, нагоняя на лоб волну и при том издавая с другого конца крайне непристойные звуки. Детишки были в экстазе. Зеркало потускнело, будто на него наплыла тень, затем некий силуэт и впрямь пересёк его, потом ещё несколько, в которых он опознал силуэты дирижаблей, после чего пошло трещинами и осыпалось звёздной пылью. Внутри Михаила будто тоже что-то оборвалось.

— Мартин? Мартин, где вы? — Вокруг была дезориентирующая темнота. Флуоресцентное свечение ид-диспозитифа — «Странно, ещё же как минимум часа два…» — не помогало, только пугало, делало приманкой. Было неуютно. Её касалась умбрэнергия, полнившая собой всё неизвестное пространство.

— Я здесь, Селестина, здесь. — Только имена и отклик на них и позволял мыслить, что они ещё не растворились в неведомом нечто, а возможно даже были прежними.

— Мартин, где мы?

— Одна из станций метрополитена, насколько могу судить. Но на поиски названия — безрезультатные — истратил все спички. Узнал только, набив пару шишек, что отделочные работы ещё не завершены. И думал, что попал сюда один. Слишком много думаю, ну да, ну да.

— Так, одну секунду. — Теперь устройство у неё на руке светило не хуже фонарика, только от Селестины требовалось выворачивать руку ладонью к объекту, что желала вычленить из мрака. Мартин недопонял механику этого жеста и нежно заключил её ладонь меж собственных. «Ещё и пригладил?!»

— М-кхм.

— Простите. — «Идиот». — Простите.

— Раз уж ис-дис работает без ограничений, попробую, что ли, связаться со штабом и Сёриз. А, к слову говоря, мы на станции Лувр. И… О-ох.

— Что? Вы нужны Сёриз?

— Нет, ей я уже не нужна. Я не понимаю. Она сообщает, что меня не было сутки. Вас, на то похоже, тоже.

— В каком смысле «не было»?

— Да во всех! Если изобретёте ещё парочку новых, то и в них тоже. Я как и не существовала. Неважно. Нет, важно, конечно, но не так, как остальное. А-ар-р!

— Хорошо, оставим эту тему. Что ещё произошло за это время?

— Мне тут пытаются передать всю хронику боевых действий за прошедшее время, но я и прочитать-то это всё не успеваю, не то, что усвоить. Много чего случилось. Директорат всей мощью обрушился на Совет, но атака захлебнулась. Понятно, идею Саржи одобрили, но не приняли во внимание его слова о сохранении резерва. Бои затянулись, Директорат выдохся, но Совет не контратаковал.

— Удержание позиций соотносится с их возможным планом. И траты собственных запасов, должно быть, жёстко нормируются и контролируются. Теперь это позиционная война. Что с обычными гражданами?

— А что с ними? Они ни сном, ни духом. Подумаешь, тридцать с чем-то улиц перекрыли под благовидным предлогом. Зафиксировано повышение общего уровня социальной агрессии, преимущественно в дальних округах, хотя, казалось бы, им должно дышаться вольготнее. И придётся пока пустить это на самотёк, незачем растрачивать ресурсы, если не избавимся от источника жары.

— А избавимся мы от него, если…

— Когда.

— … Когда ликвидируем обосновывающее необходимость его существования неведомо что. И в верное ли место нас переместило зеркало, раз уж мы даже появились в различное время и сутки спустя.

— Раз это станция метрополитена, то — в верное. Но совершенно не понимаю, как эти игры со временем работают, а ведь благодаря им и удаются фокусы Игнациуса.

— У меня два вопроса. Первый. Я что-то характерного блеска нигде здесь не увидел. Так как же таскавшие оборудование эхоматы возвращались отсюда? Второй. Если бы отсюда существовал обратный путь в Нотр-Дам-де-Консоласьон, то мы бы попали в восемнадцатое или обратно в семнадцатое июля? Так, интуитивно предположите.

— На первый вопрос ответ простой: обратите внимание на то крошево в углу, со спичкой вы могли его и не заметить. А вот ответ на второй… Я правда не знаю, не пытайте. Мартин, то, что мы на сутки вперёд перенеслись, уже ничего хорошего не означает, а если это ещё и двусторонний канал… Вы сами-то осознаёте перспективу? Закинуть объект в будущее и оставить дожидаться там. Имитировать бездействие в настоящем, чтобы позже… Что-то как-то мне надо присесть.

— Есть и другой вариант: это не мостик из прошлого в будущее и обратно, а из будущего в прошлое и так же обратно. Более того, то будущее также не является, хм, текущим будущим, а представляет ступень прошлого, более близкую по временной шкале к пределу, который достигнуть никак нельзя, поскольку время непрестанно течёт. Или же это подпространства единого…

— Мартин.

— Я к тому, что, возможно, от этого проистекает уверенность Игнациуса в сценарии. Время суть череда метаморфоз материи. Я не представляю, как должен выглядеть математический аппарат, способный предсказывать глобальное будущее. Но что, если смотреть на серию уже свершившихся метаморфоз, видеть генеалогическое древо момента? Конечно, каждое вносимое им изменение в прошлом влияет на будущее, что для Игнациуса означает уже собственное ограничение в возврате к некоему предельному моменту за счёт иссечения невозможных вариаций или в просмотре горизонта временных событий…

— Ма-арти-ин… — схватилась за голову Селестина.

— Но что в таком случае означает «другой порядок времени» применительно к моменту эксперимента? И не произошло ли сдвига временных фаз урбматерии и тела-скриптора, что восстановило себя по состоянию на какой-то предшествовавший день, в то время как скачков метаморфоз у урбматерии не было? То есть таковое сосуществование возможно? А поглощённые за тот период желания — что же они? Как произошла ресинхронизация? И для кого или чего она важнее?