Алессандро Надзари - MCM

Я закрываю глаза и вновь вспоминаю один из эпизодов моей сегодняшней вылазки в город. Прости, не смог, не смог отказать себе в удовольствии понаблюдать за горожанами из теней, благо что на несколько минут во тьме растворились все Двадцать округов. И всё же прогулка неожиданно стала небесполезной, когда до моего уха долетели обрывки речи, свидетельствующие о своевременности и успешности доставки распространяемых вестей и намёков. Но для меня важнее было то, что слух уловил куда чётче, будто я не столько слышал, сколько с небольшой подсказкой сам, внутренним голосом, воспроизводил по памяти доносившееся до меня. Я слышал, как кто-то — ох, жалею, что не догадался тогда же рекрутировать в Совет этакого оригинала! — зачитывал отрывки из книги, которую мы с тобой пересматривали незадолго до того… что случилось. И на мгновение я увидел, как мы с тобой перелистываем те страницы. Ни мы тогда не понимали, ни они сейчас, на то похоже, не оказались способны оценить, о каком же спруте речь. Однако нельзя отнять того, что кто-то почувствовал: мир высасывают, жадно, хищно пьют. Но правда ли, что мир безвозвратно пустеет и бледнеет? Не был ли этот день насыщенным, как никакой другой? Соглашусь, для этого необходимо обладать знанием, а даже и чутьём, на что обращать внимание. А с этим у Директората проблемы. Всё, что мы за эти сутки с ними проделали, если к этому присовокупить предшествовавшую многомесячную подготовки не без инцидентов, что так и не удостоились должного внимания, — это обвинение. О, нет, никак не приговор, не мне их судить. Пусть осудят себя сами, пусть сделают признание — достаточно всего одной фразы! и всего лишь от одного человека! — и тем сохранят каплю достоинства. Пусть выжмут из себя эту каплю, даже если капля та обернётся слезой. Ей не под силу будет смыть налёт и копоть, что замутняют взор Директората, но в ней не будет и яда, которым Блез отравляет правду и сам Директорат, заставляя тот пухнуть и разлагаться. Устроенная нами ишемия коммуникаций и без того была неизбежна. Но и ждать более нельзя, иначе… В общем, сыграем на тайном страхе Блеза.

Гладь уже взрывают серебрящиеся круги…

Я закрываю глаза и вновь вспоминаю, как три года назад снова, а в каком-то смысле впервые, увидел Директорат. Знаешь, его здание ведь действительно пухнет. И в последние почти три десятка месяцев, кажется, всё отчётливее. Его купол и выгнутые дугами стены всегда больше напоминали не классические мотивы, — стоит признать, что архитектор уловил жажду вбирать в себя как можно больше, — а наполненные ветром паруса. (И один из углов мне по-прежнему кажется лишним, а даже, пожалуй, и в большей степени, если принять во внимание последние десятилетия работ по обустройству уличной сети; теперь Директорат будто бы в лёгкой дисгармонии с окружением и, что важнее, схемой движения.) И в свете случившегося в последнее время я бы не взялся гадать, выдержат ли они грядущий шторм, с которым им суждено встретиться. Шторм, от которого они не смогут умчаться, и первые представления о котором должны были им дать нахлынувшие в день затмения потоки — отнюдь не воздушные. Им не избежать бури: мы запутали, нарушили и разрушили, обессмыслили систему и принципы функционирования их такелажа. Коммуникационные и каптажные аналоги гардаманов, гиней, горденей, драйков, зубил, лебёдок, лопаток, мушкелей, сваек, талей, шпилей — что там ещё? — всё это перестало иметь хоть какое-то значение, хоть какую-то пригодность, когда мне, по окончании всех хлопот, достаточно дёрнуть лишь за одну-единственную верёвочку и запустить машинерию, единственной видимой движущейся частью которой полагается поднимаемый занавес. Ха! Занавес против парусов…

Я закрываю глаза и вновь вспоминаю, как стоял на противоположной стороне одной из улиц, что — иначе и не сказать — огибали, обтекали Директорат. Сжимал кулаки и пересиливал желание — детское, наивное, невозможное, да-да — ворваться внутрь и побудить тех, кто внутри, сделать то, что должно. Но понимал, что в моих мольбах, доводах и угрозах не будет чего-то, что принудило бы и Блеза; он бы, скорее, как можно сильнее закусил собственный хвост и пожрал себя, а заодно и штабной мирок, что выстроил. Я понимал, что это крайнее средство, а потому остался наблюдать из теней, ведь я и сам остался не более чем смутной тенью в памяти немногих. Если и вовсе остался. А ты… Помнит ли кто-то тебя? Отважится ли кто-то вспомнить? (Впрочем, кое-кому напомнить я намерен. Годы его не пощадили, но всё же не так, как он сам себя изнурял.)

Я закрываю глаза и вновь вспоминаю неумолимый поток света и жара, затем — как он постепенно гаснет и разбивается на искрящиеся брызги, орошает опалённую кожу, оседает пеной у ног… Я вспоминаю соль и воду. Я вспоминаю боль пробуждения Там. И тебя.

Я закрываю глаза и вновь вспоминаю…

Прошедший ночью тяжёлый дождь навощил предместные особняки Нёйи-сюр-Сен и оставил зелень во множестве жемчужин, рассеянием света утверждавших и множивших скоротечное царство Авроры. В этот непривычно ранний час Генри, как и обещал, вёл Мартина к занимаемому неким Советом анархитекторов зданию. Это был рококо-особняк родом из середины XVIII века, за какой-то надобностью возведённый на самой окраине Нёйи-сюр-Сен — зато с видом на реку и остров Пюто. Возможно, что из некой провинциальной феодальной ностальгии по временам, когда дворянский дом своими размерами и убранством монопольно доминировал на многих акрах владения. Однако именно что «некой»: владельцы и сами, должно быть, стеснялись своего каприза, поскольку от чрезмерного внимания и, впоследствии, разбора по кирпичику и засилья отверженными, как и само строение, спасали усадьбу как отдалённость от города, так и плотный кустарник и высившиеся над ним липы, некогда смыкавшиеся строем по периметру, а ныне оставившие караульно-декоративную службу, осевшие и обзавёдшиеся кучерявым потомством. Причудливо была проложена подъездная дорожка: сначала она стелилась вдоль ряда деревьев, как бы шедшего внутрь участка и делившего его надвое — садовую и особняковую части, — но всё-таки оставлявшего на том конце достаточный коридор, и лишь затем, после поворота, направляла путника к дому. Такая планировка, прикинул Мартин, должна напоминать спиральную раковину или «G».

Прогнившие не хуже нищих гробовых досок половицы того, что отныне можно смело назвать Hôtel de la Désagrégation [22] «Особняк Разложения» (фр.) . , даже не скрипели — протяжно скулили под свалявшимися коврами, всеми в проплешинах и грязи, тронутыми тлением и крысами. До сих пор надеялись на возвращение хозяев, последний представитель рода которых, безусловно, удивительно походил, при всех своих гуморах, на знаменитого, положившего начало династии, предка. Было заметно, что жизнь когда-то кипела в этом доме, кипела до последнего. Однако высшие силы либо устали, — а то ли вовсе позабыли, — поддерживать в алхимической реторте семьи уровень жидкостей и ингредиентов, вовремя отвёртывая клапаны традиций, консерватизма и затворничества для изгнания лишнего напряжения, либо решили закончить эксперимент, выпарив всё и сразу в надежде увидеть — хотя бы на дне, хотя бы на самом дне — ту подлинно аристократическую в своей редкости кристаллическую субстанцию духа. Покрытые налётом пыли и сажи стены изначально красного цвета, некогда насыщенного, но всё же с лёгким амарантовым отсветом авантюры и легкомыслия, — более заметным ныне и более скрытным в те годы, — создавали впечатление того, что использованный для скоропалительных выпаривания и возгонки тигель о тысяче квадратных ярдов до сих пор не остыл, и лучше не касаться его стенок. А если бы кто и посмел, тому бы пригодилось иное сравнение, представленное Мартином: он вспомнил вид обугленного, но не прожаренного мяса, какое забыли вовремя перевернуть и снять с огня. Он вспомнил противное ощущение, когда с еле слышимым треском сковыривается чёрная короста и в трещинах обнаруживаются бледно-розовые волокна. По углам обнаруживались костяно-белые, давно уже бесхозные братские могилки гипсовых раковин, когда-то и давших название стилю. От подобной «археологии» удовольствие получить могут лишь немногие.