Алессандро Надзари - MCM

Мы воспринимали регистрируемое. Мы перестали быть частью истории, а ныне — претендуем на то, чтобы собственными силами положить начало новой. Или хорошо забытой старой.

Рукотворные, троянские левиафаны и бегемоты — прибыли они наблюдать или соперничать с пучиной за приз?

Мартин видел, как всю прошедшую неделю Энрико замыкался в себе, однако не предпринимал каких бы то ни было попыток для перемены его состояния. Натуру мистера Вайткроу вполне устраивало столь аморфное, податливо-отчуждённое поведение приятеля, поскольку помогало уберечь обоих от ненужных шагов одного из них; не стоит показывать пальцем, кого именно. Однако за семь дней так никто и не пришёл в редакцию по душу Энрико с новыми приглашениями, в газетах не появилось ни одной заставлявшей обратить на себя внимание новости, а мистеру Вайткроу не приходили сообщения — значит, мистеру Форхэду было нечем поделиться. Совет не воспользовался случаем сделать заявление, а на финансовом и политическом полях не было изменений. Расчёт был неверен? Или Совет тоже умел ждать? И непонятно, что с Бэзи. Без новой информации этими вопросами было бесполезно терзать себя — и Энрико.

Последние семь дней Мартин не посещал свою квартирку; ему хотелось иметь пространство для отступления, да и большую часть времени проводил в отелях и у Генри. Сейчас же он проинспектировал её на наличие следов обыска, но таковых не обнаружил. Если слежка и велась, то с расстояния. Он осторожно оценил вид из каждого окна, но не выявил признаков подозрительной деятельности. Внизу на улице тоже никто не дежурил. Оставалось лишь выяснить, не сменились ли соседи, но это была та ещё задачка, и Мартин позволил себе манкировать ею, ведь шанс того был весьма невелик. Требовалось удостовериться лишь в одном — и он полез под кровать. Там всё было на месте и в рабочем состоянии. Прекрасно, можно было выходить из оборонительной ментальности.

К счастью или сожалению, для себя и Генри он не придумал ничего лучше, чем Гамбеттой вознестись над бедами. Быть может, новый взгляд на город вернёт Энрико голос, откроет новые перспективы, он найдёт выход из неприятной ситуации со срывом цикла статей. Мартин мог вернуть его к жизни и Латинским кварталом, бесстыдно навязать «Прокоп», но отказался от затеи ввиду неудобных вопросов, которые кто-нибудь фамильярно задаст, и душной, спёртой, кислой атмосферы межсезонья, увеличивавшей подобную вероятность. Более того, Мартин чувствовал, что Энрико обязательно найдёт что-нибудь любопытное.

«Всё время мы за Солнцем шли, давай взлетим теням навстречу!» — с утра пораньше растолкал он друга и полтора часа спустя вёл через вход № 12, сбоку от Альмского моста. В программе дня было воистину кругосветное путешествие, а в случае с «Древним городом» — ещё и машиновременное. И повезло же: они успели на борт первого утреннего дирижабельного рейса. Впрочем, не успеть было не трудно: экипаж ориентировался не на график, а на загруженность пассажирами — в этот час редкими, но весьма энергично настроенными.

В последний момент перед отлётом в гондолу юркнула девушка, которую пыталась откликнуть так и не решившаяся взойти на борт и державшая дистанцию женщина неопределённого возраста: «Элиза! Элиза Леонтина! Немедленно сойди, иначе — скандал!» Но на это девушка лишь помахала спутнице — не столько рукой, сколько билетом в ней — и поправила завивающиеся локоны, наконец-то соизволив дать комментарий остальным пассажирам: «Простите, мадам и месьё. Не знаю никакую Элизу. Если угодно, зовите меня Раймонда».

Да, им открылась панорама под стать Венеции канала. В вышине они видали, как из горизонта дали на Сены воды и на крыши серы наносили позолоту дуновеньем злобным… Мартин остановил себя, когда понял, что ритм незаметно для него — и за него — устанавливал тихий такт двигателей дирижабля, в этот момент определённо набиравших обороты, чтобы живо подставить восходившему Солнцу и другой борт судна. Утренний маршрут пролегал своеобразной змейкой, скрипичным ключом с астрономической кульминацией, доступной лишь в редкие дни, подобные этому. Где-то без двадцати минут десять рулевой дирижабля взял курс на 15° восточнее зюйда, а капитан отдал приказ «стоп-машина».

Судно не ушло в дрейф, оно будто попало в область-карман взаиморавного гравитационного притяжения обоих небесных светил, в эти минуты проплывавших по одному азимуту, касавшихся одной и той же небесной струны, певших в одной тональности — бывших контрапунктами, что беззвучно рвали стихийные тверди, разверзавших едва ли ощущаемую бездну, вскрывавших разлом, из которого родятся хтонические сущности. Иль те монстры уже выпущены? Не их ли порожденья, не от смешенья ль дня и ночи гекатонхейры в залах поля Марса?

Мартин вновь увлёкся — всё то жужжание, в целом мерное, но иногда спотыкающееся. Романтические виды — занятие увлекательное, но отчего бы не успеть продать его дважды? Такой же симметрии уже не достичь, но ещё было возможно, инвертировав маршрут, вновь бросить в небе якорь и по борту посвятить светилам. Казалось, ещё возможно было как-то месяца полоску тонкую срифмовать с реки изгибом, Нут достойным, на ряби коей звёзды Солнца злато подменяет.

Позолота, которую несут на рассвете Эвр с Нотосом, Субсоланус с Австром… Несчастливые для Средиземноморья анемои. Быть может, на континенте они лишь обеспечивают перекрёстное опыление? Кто знает, не пыльцой ли Вены золотят сей град? Не ей ли подпитывают и насыщают палитру? Отчего Двадцать округов столь прожорливы на источники света? И не в ответе ли на этот вопрос, а не пóступи — да что там, стремительном аллюре — прогресса состоит объяснение общего курса Выставки на электрификацию?

Ах, если бы только Мартин мог завязать на сей счёт беседу с Энрико, ум которого, похоже, не удалось расшевелить. Быть может, стоит добавить ветра в лицо? «Энрико, скорее на автоматизированный тротуар! Посторонись, кто-то отчаянный на бицикле! Нет? Не впечатлило?» Ну, что же, придётся сойти. Одно что практически до моста Александра ІІІ добрались. Теперь можно было самым удобным образом делать обход Набережной наций.

И сравнение с каналами Венеции отнюдь не лишнее. Итальянский павильон, предваряющий вереницу остальных, был исполнен в венецианском духе, не бывшем нативным для Италии, по многим причинам ей чуждым, выставлявшим всё лучшее напоказ и оставлявшим место для несоответствия экстерьера и интерьера, но наследовавшем восточноимперской традиции, Византии. Он был воздушен и мягок, он был проницаем. Он был местом схождения и расхождения путей. Не придавливал, но притягивал. Он задавал настроение, но не указывал. Нежнейшая готика с данью уважения водной стихии.