Алессандро Надзари - MCM

Небо уже пошло светлеющей синевой, как при подъёме из морских пучин, когда Михаилу посчастливилось вновь вдохнуть свежий ветер раннего утра, хотя бы тот уже и предвещал жаркий день. К тяжкому заболоченному воздуху клуба он где-то в процессе — вот это и настораживало, ведь он не мог определить, когда же, — было привык, и наверняка не заметил бы эффектов отравления угарным газом или иными летучими веществами, только подстёгивавших мистические откровения. Возможностью остаться выжидать савоярскую фигуру он по многим причинам манкировал и теперь просто искал способ вернуться на ипподром… Нет, зачем это ему? Он мог сделать привал на Выставке — в Павильоне или опять у тех ребят, — благо что при себе имел технический пропуск. Путь был неблизкий, но ноги сами несли, с такой скоростью он мог успеть покрыть расстояние где-то за час. И откуда только взялись силы? Возможно, сказалась доставка большой порции кислорода.

Михаил нашёл оставленную коробочку и упаковал в неё клубное облачение, бросил последний взгляд на перчатки. Он не понимал всего символизма виденного и не знал, с кем бы осторожно проконсультироваться, прежде чем передавать отчёт Дмитрию Ивановичу. Придётся так, в сыром виде. Впрочем, некоторые имена он проверить может — и обязан; оставалось надеяться, что запомнил их верно. Но как бы это всё структурировать? Ох, ну и чтиво же чьей-то бородатой голове предстоит!

Он совершенно не отразил, как прошагал весь бульвар дю Монпарнас и вышел по рю де Севр на авеню де Сакс. «Сколько сортов!» Вдалеке уже виднелись дворцы Выставки. Над куполом Эколь Милитэр и цинковым гребнем павильонов рдел Гений электричества. Рдел. Михаил готов был взвыть. И почему-то вспомнил о прошедшей эритеме. «Да что вообще творится?» Он хотел присесть, но в итоге нескладно свалился. Его даже не беспокоило, что он сидит почти на самом перекрёстке, и вот поедут экипажи, и вот пойдут прохожие, что непременно осыпят его в лучшем случае презрением. Михаил просто смотрел в одну точку — туда, на дворцовый комплекс прогресса. И соотносил с безумием, каковым был озарён последние часы.

Откуда-то донёсся собачий лай, не стайный, одиночный. Михаил повертел головой, но так и не заметил, как уже подле него виляла хвостом собачка, что называется, «в яблоках». «Моська! Ты ли это? Но как?» Возможно, сегодня же он приблизится и к давно пытавшей его ум загадке, куда же бегут собаки. Или нет. Собачонка, что он безапелляционно принял за ту самую Моську, не собиралась никуда его отводить, да он и не вставал, только подобрал под себя ноги. Она виляла хвостом, он тихонько мотал головой.

Нет, нет, он имел дело с небанальным, но всё же разворовыванием казны. Не нашли, как присосаться к воздухофлотским и арктическим проектам, а также бывшим смежными с ними, не нашли, как кормиться с них, так теперь чинят мракобесие, переводят деньги в поддержку неизвестно кого и чего. Очень любопытно, по какой статье прошли расходы? Вдобавок императорскую персону намерены себе в защитники взять! Но странно: они так уверены, что демонстрация удастся. Иллюзия должна быть мастерской. И монструозной. Михаил видел, как по заказу братьев Люмьер меж опор Трёхсотметровой башни растягивали многометровые экраны — если он не путал, то шириной в двадцать восемь метров, то есть в расстояние, эквивалентное высоте, после которой наклонные «ноги» рухнули бы при возведении, не имея подпорок, — и проецировали на них киноленты, но ныне и этот масштаб казался недостаточным. Да и с воздуха не замечали никаких работ, что могли бы претендовать на роль заготовок для вызова могучего гиганта зла. Моська огрызнулась, но не отпрянула.

Тогда что же, если не иллюзия? Заложение количества взрывчатки, достойное Кракатау, способное низвергнуть в бездну добрую половину города или хотя бы все значительные, но морально прогнившие храмы власти? И как «учителя» намерены с этим справляться? Будут исцелять телесные и психические раны и травмы пострадавших? Вряд ли. Дихотомическое «тёмное» начало по очкам уверенно одерживает победу, а заслуги «светлого» хоть на эмоциональном уровне, на уровне отдельного человека и заметны, но едва различимы на государственном. Возьмите санитаров и врачей на любой войне — вот и сотни готовых учителей ничуть не хуже. Остаётся ещё возможность из калек и обездоленных сколотить секту, создать новую низовую религию, которая в конечном счёте подточит государственную, но и этот вариант сомнителен. Собачонка чихнула и широко улыбнулась. «Будто собаки, если и улыбаются, делают это как-то иначе. Ну, Михаил, что ж ты?»

«Эх, Моська, тебе-то всё ведомо об элефантах и прочих могучих существах, заслоняющих полнебосклона!» Михаил ответа и не ждал, просто улыбнулся в ответ, протянул к безродной собачке ладони и принялся её гладить и чесать, а та покорно то подставляла бока, то вытягивалась, чтобы Михаил прошёлся по холке и грудине. И от радости тактильного контакта заиграла хвостом, то вжимала, то расправляла треугольнички ушей. И вот в такой прицельной планке вновь попалась ему горевшая красным фигура Гения.

Неужели он и впрямь теперь участник титаномахии, сражений каковой не видит, поскольку не может объять разумом? На чью же сторону ему стать, если верно, что воздушный флот сопричастен несущим разрушение и гибель силам? Или им, гигантам, он бесполезен? А потому, быть может, ему и в самом деле стать завсегдатаем того клуба, не смешить всех ничтожными попытками на что-то повлиять? Он бесполезен уже хотя бы потому, что неуч. Неуч и неудачник. Чем кончились его опыты с наручем? Провалом. Чем увенчался допрос его владелицы и попытка наблюдения его действия? Крахом. Как можно охарактеризовать его сегодняшний дебют? Фиаско.

Что же делать ему? Упиться монологом Гамлета, решать: умереть, уснуть? Или воззвать к кому-то за тайным знанием? Михаил отчаянно вспоминал всех греческих и римских божеств — да просто всех, каких помнил и о каких когда-то слышал. Но всё равно не знал, к кому выгоднее — пф, «выгоднее»! — обратиться и как. Он мог лишь просить о знаке. О понятном, доступном знаке. Михаил обрёл внезапную лёгкость и ясность. Что-то — нет, не тень, — поднялось из глубин памяти и воззвало к нему строками гимнов.

Михаил перевёл дыхание, вдохнул и выдохнул полными лёгкими, посмотрел в преданные глаза, отставил большие пальцы, держа ладони на шёрстке. И сдавливал шею. Медленно, уверенно. И смотрел в полные непонимания карие глаза. Продолжал давить, отыскивая фалангами пульсацию сосудов. Она сопела, извивалась, прогибалась. Он придавливал её к земле и душил. Хвостом протестовала, лапами била — голос был отнят. Он заглядывал в угольки тлеющей души, его собственный взгляд заволокли тающие льдинки слёз. Она замерла. Он продолжал, пока не повис над ней и не услышал хруст. Шерсть терново впивалась в пальцы. «Тебе, Геката!» — воздел он окровавленные руки к небу, затем, скрывая нервную, болезную, кривую улыбку, закрыл ими лицо с такой яростью, что брызгами окропил и хладное тело подле него, и перекрёсток, и, казалось, само небо — и наложил на себя красную маску-печать.