Анатолий Курчаткин - Через Москву проездом

Жирнов представил его, Балдесов пожал руки – молча, дергая лишь головой: голоса не было. Из сумрачной глубины зашторенной от белого света долгого сибирского вечера комнаты вдруг наплыло еще несколько женщин, Жирнов представил Балдесова и им, из кухни появились Алехин с Рудокоповым, тоже стали знакомиться – в дверном проеме образовалась толпа, загалдела, стронулась с места, распалась… и Балдесов обнаружил себя в комнате возле раздвинутого, но не накрытого еще стола рядом с каштановой головкой, которая с улыбкой, с волнующе-непокорным вздергом подбородка говорила ему что-то о поэзии. И называла она его при этом Павлом Витальевичем. Жирнов представил-таки его этим известным поэтом.

Балдесов хотел перебить каштановую головку, сказать, что это шутка, Борис пошутил, никакого отношения он не имеет к поэзии, то есть он вообще любит ее – Блока вот, Пушкина, но так-то он фотокорреспондент… начал уже что-то выдавливать из себя об этом, путано и нечленораздельно, но вдруг, как раскормленный до невероятных размеров цветастый мотылек, налетела блондинка, прошептала собеседнице Балдесова что-то на ухо, волооко косясь на него восхищенным глазом, каштановая головка выслушала, потом положила свою маленькую, узкую руку с нежной, тоже красноватой от загара кожей на локоть Балдесова и сказала:

– Извините, я вас покину. Не сердитесь, очень нужно, я сейчас.

Они пошли с блондинкой к двери, овальный вырез был у нее и на спине, открывая гладкую лоснистую ложбинку, таинственно сбегающую под шуршашую ткань, и все-то платье держалось на длинных широких тесьмах, схваченных на шее бантом.

Балдесов проводил их взглядом, повернулся лицом к столу, посмотрел в окно, в щель между занавесками. Что же теперь – подходить к каждой и объяснять, что он – это он, а не этот самый? Вот положеньице! Вот влип!

4

За столом он постарался сесть рядом с ней. Сквозь занавески проходило еще много света, но на столе горело несколько свечей, и стены были в колеблющихся отпечатках теней. В соседней, смежной комнате с привернутым звуком работал магнитофон, пел Окуджава: «Пока-а земля еще ве-ертится-а, пока-а еще я-ярок све-ет…»

– А вы дружны с Окуджавой? – спросила его соседка.

– Дружны ли? – переспросил Балдесов, лихорадочно обдумывая ответ. Последняя возможность у него была – встать сейчас, попросить внимания, объяснить, вроде как тост произнося. Но что объяснить? Извините, милые дамы, когда меня представляли – я ничего не слышал, я – это не этот самый… А кто это не слышал? Где же уши-то были? Что за комедия? Цену набивает? Такой ломака: я – это не я, а я – это фотокорреспондент… О, черт! Вот влип, вот глупость-то! Только смеху ведь навешаешь на себя…

– О чем вы задумались, Павел Витальевич? – заглядывая ему в лицо, спросила соседка. – Это не простой, сложный вопрос, да?

– Н-нет… – сказал Балдесов. – Н-нет. Видите ли… Дружны ли… – Никак он не мог ни на что решиться. Но решаться нужно было – не затягивая больше, сейчас, вот в это мгновение, и, словно бы помимо его воли, как бы нечаянно, у него вылетело: – Нет, не дружны. Знакомы. – Он ужаснулся тому, что сказал, но все, хода назад не было, только вперед, вперед, и он заговорил быстрым говорком, скорей, скорей отталкивая от себя эти слова: – Хорошо знакомы. Но не дружны. Нет. Почему-то считается, раз двое людей знамениты… они обязательно должны дружить. Но у нас совершенно разные характеры. И вообще, мне больше Высоцкий нравится.

– Фу, Высоцкий! – сказала, смеясь, маленькая худая, с короткой стрижкой некрасивая женщина с блеклым большим ртом – она была актрисой, и ее больше всего боялся теперь Балдесов, но вроде и она, как и остальные, смотрела на него во все глаза.

– Нет, мне нравится. – Балдесову хотелось говорить громким отрывистым голосом, но не получалось, выходило каким-то тощим, осипшим. – Вот эта, скажем: «Лечь бы на дно, как подводная лодка, и позывных не пере-да-да-вать…» – последнее слово он все-таки, нашел в себе силы, пропел. Действительно нравилась ему эта песня, прямо про него она была; когда слушал ее, бывало, у кого-нибудь в последние эти месяцы – приезжал ночевать, и его развлекали, «развеивали», – слезы стояли в горле, реветь хотелось: «У меня дядя Феликс есть, он хороший, а ты маме жизнь загубил…»

– А мне казалось, Павел Витальевич, что вы… – начала его соседка, – ой, можно я вас буду Пашей?

– Павел Витальевич любит, когда его Пашей! – не давая Балдесову ответить, закричал с другого края стола Жирнов. Балдесов взглянул на него – Жирнов улыбался и, поймав взгляд Балдесова, весело, с лихим заговорщицким видом подмигнул ему. – Правда, позволяется только женщинам.

– Значит, можно, да? – заглядывая Балдесову в глаза, утвердительно спросила прелестная каштановая головка.

– По-жалуйста… да, – сказал Балдесов.

– Так я хотела спросить, Паша, – улыбаясь, лучась чудесными, глубокими своими глазами, сказала его соседка, – а мне казалось, что вы друзья. На пластинке вы именно так пишете о нем – как о друге.

– Какой пластинке?

– Ну вот, которая вышла. С вашим текстом о творчестве Окуджавы. – Она двинулась на стуле, меняя положение, чуть-чуть приподняла, взявшись двумя пальцами, платье на колене, и загорелый ее живот, пройдясь в вырезе нежными складками, будто резанул Балдесова по глазам.

– А-а, эта… – запинаясь, выговорил он. Не слышал он ни о какой пластинке. – Так вы знаете, знаете ли… это ведь для чтения… для публики… тут свои законы… тут по-другому нельзя.

Актриса вытянула руку над столом, выставив торчком слабый, гнущийся белый палец.

– Вот! Согласна с вами, Паша. Свои законы! У искусства. Точно! Вот ведь на эстраде, когда вы читаете свои стихи, вы совсем другой. Я даже не ожидала. Нет, ей-богу! – закричала она, будто ей возразили. – Просто разительный контраст! Эстрада требует – и вы на эстраде такой броский, резкий, темпераментный. А в жизни… Просто не похожи на себя.

– Павел Витальевич, – поглаживая ус и сидя очень прямо, сказал Синицын,– когда смотрит потом себя по телевизору, так и говорит: это не я! Никогда бы не узнал себя, если бы не знал, что это я.

Все засмеялись – заколебались, запрыгали язычки пламени на свечах, запрыгали, заизвивались тени на стенах, – и Балдесов тоже смеялся, то потирая худой треугольный свой подбородок, то углаживая набок валившуюся на лоб челку, и думал, что нужно побольше выпить, выпитое сделает его поразвязней, посмелее, а то сидит… от него ждут… и эта соседка… нет, нужно выпить, обязательно.

– А что это мы не пьем? – сказал он, когда смех стал замолкать. – Давайте пить. Наливайте. Кто произнесет тост?

Соседка его отодвинулась на стуле, полуповернулась к нему, снова обжегши его голизной своего живота со слабо-беззащитным углублением пупка, подняла рюмку, посмотрела сквозь нее на Балдесова и сказала: