Анатолий Курчаткин - Через Москву проездом

– Боря! Устраивай мне все-таки поспать сначала. Ей-богу.

Пухлое лицо Жирнова снова передернулось cyдорогой.

– Я же тебя прошу, Петя, – сказал он, не отрывая глаз от стола.

– Так я же тебя тоже прошу, – сказал Балдесов.

Он точно рассчитал: при Синицыне с Яргиным Жирнов побоялся вновь начать уговоры, которые могли затянуться или же все-таки оказаться бесцельными.

– Колюнчик! – нашел Жирнов взглядом Усачева, и голос его был сух и обрывчат. – Объясни Петру Сергеевичу, куда ему ехать.

– Ну, Петр Сергеич, ну, молодец, – в восхищении и осуждении одновременно крутил худой желтой шеей в пупырышках гусиной кожи Усачев, выводя Балдесова на улицу, чтобы объяснить ему наглядно дорогу. – Ну, молодец, да… палец вам в рот не клади.

Балдесов, с чемоданом и портфелем в руках, шел рядом и похмыкивал – он был доволен собой.

Они вышли на у лицу, встали перед фасадом диспансера, и Усачев стал объяснять:

– С аэродрома вы в штаб поехали? Ну вот, тем же троллейбусом. Сейчас направо, до улицы, и по ней налево, два квартала. Там остановка. В сторону аэродрома, почти до самого, остановка «Магазин».

– Знаю, – сказал Балдесов.

– Бывали здесь?

– Да раза два как-то. В командировках.

– Ага, – удовлетворился Усачев. – Общежития Мединститута где, знаете? Совсем хорошо. Третий корпус, комната двести шестнадцать; как войдете – кровать направо. Ваша. Застелена уже, все чин-чинарем, я получил. Там из ребят никого нет, наверно, ключик на вахте спросите. Двести шестнадцатая, значит.

2

Когда Балдесов проснулся, в комнате по-прежнему, как и тогда, когда он пришел, не было ни души, стояла тишина, и в ней звеняще жужжала где-то под потолком муха и торопясь, торопясь, боясь отстать, бежал на подоконнике, стучал будильник. Балдесов посмотрел на него – стрелки показывали без двух минут три. Тяжесть в голове не прошла, но молотобойцы прекратили свое занятие – жить можно было вполне.

Он достал из чемодана кофр с аппаратурой, запас пленки, прихваченной с собой на всякий случай, зарядил под одеялом три кассеты – если бы Жирнов послал его на задание даже прямо сейчас, он был готов.

Но Жирнова в редакции не было, не было Яргина, чтобы уточнить у него его задания, только Синицын за столом, раскидав вокруг обрезки ватмана, обставившись пузырьками с тушью, обложившись плакатными перьями и фломастерами, вырисовывал разными шрифтами заставки и рубрики будущей газеты, да из другой комнаты, из-за закрытой двери слышался высокий упругий голос Усачева, говорившего, видимо, по телефону.

– О-ха-ха-ха! – закричал. Синицын, увидев Балдесова. – Петр Сергеич, выспавшийся, собственной персоной. Жмите туда, – ткнул он фломастером в сторону двери, из-за которой вырывался голос Усачева. – Так велено передать, и моя миссия закончена – я передал.

Усачев нажимал на рычаг и собирался снова звонить, когда Балдесов вошел к нему.

– Скоро четыре. Ни черта не успеем! – бросив на рычаг трубку, щелкнул Усачев по стеклу своего «Полета». – Жирнов в штабе и поручил с вами, Петр Сергеич, заняться мне.

Что-то неуловимо изменилось в Усачеве за эти несколько часов – утреннего радостного почтения, во всяком случае, не было.

Балдесов поставил кофр на подоконник и сел на стул.

– Давай толковей, – сказал он. – Что мы не успеем?

– Да все, все! – махнул рукой Усачев, перекосил в озабоченности судорожно рот, снова снял трубку и стал набирать номер. – «Красноярский комсомолец»? – крикнул он. – Але, «Красноярский комсомолец»? Лагутина мне. Здравствуйте! Это вам из вашего студенческого приложения Усачев звонит. Тут с вашим редактором договоренность была…

До «Красноярского комсомольца» оказалось пятнадцать минут хода. Балдесов сделал два рейса, первым принес увеличитель и бачки с фонарем, вторым – ванночки с вентилятором и пакеты с бумагой и пленкой. Отведенная под лабораторию комната была без окна, и обустройство ее вместе с натягиванием одеяла на дверной проем заняло час.

– Что мы еще не успеем? – спросил Балдесов Усачева.

Усачев сидел в своей комнате и считал полученные им в штабе листы ватмана.

– Черт, сбился! – посмотрел он на Балдесова. – Успели? Ну и хорошо.

В редакции уже было шумно. Вернулся Яргин, сидел напротив рисующего Синицына и рассказывал ему, ударяя кулаком по столу, какой он напишет материал об этом безответственном командире отряда; приехал из Дивногорска его сокурсник Алехин, кудрявый девятнадцатилетний херувим в джинсах, с яркими голубыми глазами, он все порывался рассказать Яргину, как съездил в первую в своей жизни командировку, но тот не обращал на него внимания; появился просидевший весь день в краевой библиотеке Максим Рудокопов, очкарик-баскетболист, как и Синицын – из ВГИКа, только со сценарного, обритый почему-то наголо и потому даже в помещении не снявший полотняной кепки и возившийся сейчас с забарахлившей вилкой самовара. И все они вроде бы собирались еще на вечеринку с недавними своими знакомыми-аборигенками, оттого и сбивались сейчас здесь, а не ехали в общежитие.

Балдесову после всей суеты и беготни хотелось тишины, покоя, он вышел во двор, пересек его и сел на скамейку в беседке, стоявшей в садике возле диспансера.

Дневная жара только еще начинала спадать, а в тени беседки было прохладно – легко телу и свежо.

Быстрым шагом, пузыря кремовые брюки на толстых ляжках, прошел по дорожке от уличной калитки к флигелю редакции Жирнов. Одна рука у него была тяжело оттянута авоськой с бутылками водки и портвейна.

Балдесов сидел, забросив ногу на ногу, откинувшись на решетчатую загородку беседки, смотрел, как пляшет на дорожке под ветерком плотная ячея лиственной сети, и думал, с хрипом вздыхая временами, что ему, видно, уже не выпутаться: дочь будет чужеть и чужеть, отходить от него, отходить, и впереди у него, выходит, одиночество, ни одного родного человека рядом… и он не в состоянии ничего сделать, ничего изменить! Не вдолбишь ведь ее матери, что не сможет – молодости недостанет, не сил – удержать своего мальчишку, это на время, на забаву, так зачем от отца-то отучать… но ведь не вдолбишь, не вдолбишь! Урвать, отхватить, заглотать кусок побольше – вся философия. И плевать на все. На все кругом. Чихать. А что потом несварение желудка будет – так этому опять же кто-то виновник найдется… И не разорвать с ней уже до конца, до вздоха последнего, не обрубить никак, и от нитей этих – одна лишь мука… Не выпутаться, не выпутаться!

Он сидел теперь, закрыв глаза, и чувствовал себя очень старым.

– Петр Сергеич, – позвали его.

Балдесов вздрогнул.

– А? – открыл он глаза.

У входа в беседку стоял Синицын, смотрел на Балдесова, улыбаясь хитрыми кошачьими глазами, и поглаживал большим и указательным пальцами гуцульские свои пшеничные усы.