Анатолий Курчаткин - Через Москву проездом

– Спите? – спросил он.

Балдесов вздохнул и ударил себя ладонью по колену.

– Думу думаю.

– Чем думу думать, дуем с нами в гости, – сказал Синицын. – Какие женщины – с ума сойти! Цвет города, и все у наших ног, ждут не дождутся, когда придем. Но без Петра Сергеича не пустят. Ни-ни.

– Трепло! – Балдесов засмеялся, встал и пригладил набок свой редкий уже, тускло-желтый чубчик, свалившийся от ветерка на лоб. – В Москве-то я и не заметил, что ты такое трепло.

– А чего трепло, – вытянул руки по швам Синицын. – Никак-с нет! Правду говорю. Так идемте, Петр Сергеич, – снова, нормальным голосом, позвал он.

Балдесов, скрипя досками верандного пола, подошел к нему. Синицын стоял на земле, убито-пыльной, с метельчатыми кустиками растоптанной травы там-сям, он на полу веранды, и глаза их оказались на одном уровне.

– Что я с вами пойду. Вы молодые, у вас там своя компания, свои интересы… чего я с вами?

– Да какие свои интересы, Петр Сергеич, – сказал Синицын. – Бросьте вы. Ну что вы, в общежитие сейчас поедете, что ли? Мы все в гости, а вы один в общежитие? Нет, давайте с нами.

А пожалуй, подумал Балдесов, пожалуй… С завтрашнего дня начнется: ни дня ни ночи, ни сна ни отдыха, только и будешь слышать – давай, давай, давай, на машинах, на самолетах, на поездах, поспевай пошевеливайся… последний день сегодня такой.

– Только ведь мне переодеться, пожалуй, нужно, – сказал он. – Пиджак, что ли, галстук.

– Ну, еще!.. Еще смокинг. Вполне приличный вид. Джинсы, тенниска. Да и не успеете уже. Уже выходим.

3

Троллейбус был переполнен и, в шлепающем шебуршанье колес катясь по располосованному на свет и тени вечернему городу, с тяжелым хрюпом бился рессорами на всех неровностях. Алехин, тот голубоглаэый херувим, придержал Балдесову место, и он сидел, а они все стояли, и Жирнов тоже, громко разговаривали и хохотали – молодые, здоровые, чуть-чуть только, с самого краешка хлебанувшие еще жизни. Балдесов снизу вверх взглядывал на них – другое поколение, послевоенное, при карточках-то никто и не жил, и Жирнов даже, картошку, поди, на загородном огороде, чтобы протянуть зиму, не сажали, не знают, что это такое – туда поездом час да обратно столько же, да к осени еще смотри, чтобы кто вперед тебя эту картошку не выкопал… И танцевать, поди, под битлов уже учились. Жена, наверное, тоже к этому поколению ближе, тоже ведь послевоенная – девять лет разницы.

Бежали мимо дома, дворы, пустыри, и Балдесов думал, что вот ему уже сорок скоро, полтора года – и сорок, пятый десяток, а он ведь и не жил, в общем, все ждал – вот, вот она, жизнь, начнется, а ничего не началось, что было – то и была она, жизнь…

Они сошли, и Синицын, бросив с таинственным видом: "Следуйте!" – повел их.

Балдесов шел последним. Жирнов – в самом переди, разговаривал с Усачевым, но вдруг остановился, дождался Балдесова и обнял его за плечи.

– А давай, Петь, – с ласковой улыбкой сказал он, – мы тебя за Хилоненко выдадим.

– За кого? – засмеялся Балдесов, ничего не поняв.

– За Хилоненко. А что? Давай! Ребята! – крикнул Жирнов. Все оглянулисъ, а Синицын с Яргиным остановились. – Ребята, как вы думаете, Петр Сергеич вот хочет себя за Хилоненко выдать, сойдет?

Все захохотали.

– Ну, я тогда как Магомаев пойду, – выкрикнул Синицын.

– А я как Хемингуэй, – обрисовал бороду вокруг своего худого лица Усачев.

Алехин, тот просто перегнулся от смеха и держался за живот.

– Ой, мам, ой, мам!.. – говорил он.

– Перестань, что ты в самом деле, – сказал Балдесов, пошевелил плечом под жирновской рукой, но Жирнов не снял ее.

– Нет, ну а чего, давай, – мечтательно-уговаривающим голосом сказал он. – Мы все молодые, нам никто не поверит. А представляешь, москвичи, из столицы – и ничего особенного… А тут Хилоненко с нами. Инкогнито путешествующий. Собирает материал для новой поэмы. А? Давай, Петь.

Балдесов снова засмеялся, высвободился из-под жирновской руки и пригладил ладонью чубчик.

– Мы, Боря, извини меня, не похожи. У нас только вот прически разве…

– При-че-ески!.. Похо-ожи… приче-ески! – захохотал пристроившийся к ним Усачев. – Хоть прически, ха! А у нас на потоке один есть, так тот что?! Тот знаете что? Он себя за Смоктуновского выдает! Ну! Ему говорят… – Усачев снова захохотал и задерrал шеей. – Ем… му… му говорят: так Смоктуновский же не такой, вы на него не похожи, а он: а это, когда я в кино снимаюсь, у меня грим такой постоянный, грим-маска называется. И сходит!

– Надо, да? – сказал Жирнов Усачеву, обнимая их обоих за плечи. – Надо Петра Сергеича за Хилоненко выдать! А то вдруг успеха у женщин иметь не будет. А тут – обеспечен.

– Ладно, кончайте трепаться. – Балдесову вдруг судорожно потянуло челюсть, он зевнул, похлопал себя ладонью по рту и подумал, что лучше, может, все-таки было пойти в общежитие и лечь спать. – Хилоненко человек известный, его по телевизору показывают, и не актер он, про грим-маску не соврешь.

– Последний поворот, господа! – возвестил Синицын.

Они вошли во двор пятиэтажного панельного дома, прошли его весь – до последнего подъезда – и поднялись на третий этаж. Синицын позвонил.

Дверь открылась. Балдесов стоял на лестнице у стены, кто открыл – ему не было видно, он только услышал обрадованный женский голос, что-то сказавший, и вслед за тем Синицын, улыбаясь, сделал движение, будто приподнимал над головой шляпу:

– Милостивая синьорита! Я надеюсь, нашей прекрасной, утонченного воспитания компании будет разрешено переступить порог?

– Трепло… – усмехнулся Балдесов.

– А что, а что? – заспрашивал Жирнов, пробиваясь с лестницы к двери. – Это кто это нас пускать не хочет? Это Катенька? Катенька, ну-ка, где вы там, мы сейчас с вами будем разбираться…

Балдесов вошел последним. В узкой темной прихожей был включен свет, студенты толклись в ней, мешая друг другу, вынимали из жирновской авоськи бутылки, из других – бумажные свертки с едой, жестяные и стеклянные банки консервов. Жирнов стоял в проеме комнатной двери с высокой, великолепных объемных форм, сияющей белозубой улыбкой крашеной блондинкой в цветастом брючном костюме, с волоокими глупыми глазами, ласково-плотоядно улыбался и говорил ей что-то, сияя всем лицом.

Балдесов захлопнул дверь.

Жирнов с блондинкой повернулись на всхлоп, Жирнов увидел Балдесова и, все так же сияя лицом, крикнул, вскидывая руку:

– Павел! Давай проходи, будь как дома. Так нам велят.

И засмеялся, поглядывая на блондинку.

Балдесов не сразу понял, что это он к нему, его назвал Павлом, и пока до него доходило, прихожая уже опустела, все рассосались по квартире, и они остались здесь, вблизи входной двери, втроем.

«Боря всегда почему-то ошибается, как меня зовут. Петром меня зовут», – хотел уже сказать он с усмешкой, и тут в прихожую откуда-то сбоку, из кухни, что ли, упругим тугим шагом вышла женщина – с чудесными лучащимися глазами, прелестно подстриженной каштановой головкой, в длинном, до лодыжек, темно-вишневом платье с овальным вырезом на животе, в который соблазнительно и страстно глядел оплывший нежным жирком пупок. И что-то как сдвинулось от этого обнаженного ее пупка в голове у Балдесова – то ли вспыхнуло что-то перед глазами, то ли, наоборот, туманом вдруг шибануло, – он стоял, смотрел на женщину, на этот ее мягкий, нежный, в красноватом загаре живот и не видел ничего и не слышал.