Анатолий Курчаткин - Через Москву проездом

Филимонов судорожно перевел дыхание, подтянул узел галстука, взял стакан с водой и сделал крупный жадный глоток. Внутри у него все горело.

Валерий Зиновьич сидел над столом по-прежнему пригнувшись, но локти его не лежали на столе, а были на коленях, и он крутил в руках, глядя вниз, пустой стакан.

– Значит, Прохор Дементьич, – сказал он наконец, поднимая глаза на Филимонова, – если я вас правильно понял, вы просите напечатать ваше письмо, с этими всеми вашими мыслями, в нашей газете?

– Я не прошу! – с нажимом сказал Филимонов и глянул на члена редколлегии исподлобья, из-под мохнатых густых бровей, одним из своих тяжелых прожигающих взглядов. – Я требую! Я пенсионер, но это не значит, что я дальше своего сада-огорода ничего не вижу, нет! Мне не безразличны вопросы нашего общественного бытия, и то, что я вам предлагаю, – это не недозрелые какие-нибудь, привскочившие в голову мысли, а плод долгих и мучительных раздумий. Помноженных, прибавьте, на долгий жизненный и социальный опыт.

Валерий Зиновьич опять глядел себе в стакан и крутил его между пальцами.

– Вот что, Прохор Дементьич! – сказал он потом, вновь поднимая глаза на Филимонова, и теперь они были у него, увидел Филимонов, не вежливые, не изумленные, а пасмурно-снисходительные. – Я вам могу, конечно, сказать, что мы тут еще провентилируем, посоветуемся… оттянуть то есть… но вы ведь не успокоитесь, вы ведь в покое нас не оставите…

– Нет, – сказал Филимонов жестко, – не оставлю!

– Ну вот, – улыбнулся Валерий 3иновьич, тронул ворох газетных вырезок и передвинул его по столу к папке Филимонова. – Как вы и хотели, не младший литсотрудник, а я, от лица редколлегии, говорю вам: нам это все не представляется заслуживающим внимания.

Мгновение Филимонов смотрел на него, не веря и не понимая до конца смысла сказанного. Потом он повторил, медленно, почти по слогам:

– Не заслуживающим?

– Да, не заслуживающим, – подтверждающим тоном сказал Валерий 3иновьич.

– Ага-а, – протянул Филимонов. – Ага… Это что же, окончательное ваше решение?

– Да, окончательное, – сказал Валерий 3иновьич.

– Ага, ага… – Филимонов взял газетные вырезки, постучал ими по столу, чтобы они уложились поровнее, и, глядя этому Валерию Зиновьичу на его туго, словно держались клеем, зачесанные назад волосы, сказал, усмехаясь через силу: – Охмуряли, ишь! Водичку подсунули! Дешевенький, знаете ли, приемчик. Видал я такие приемчики! Видал… – Он положил вырезки обратно в пластмассовый складень, вслед им положил ответ младшего литсотрудника В. Терентьева, застегнул папку на кнопки, встал – и не выдержал, заговорил, чувствуя, как вновь наливается кровью и как дергаются в ярости губы: – Но я вам покажу, я вам еще задам, вы еще у меня попрыгаете! Думаете, что… думаете вам такое отношение сойдет?! Не-ет! Не-ет!.. Парасунова знаешь? – спросил он, нагибаясь, приближая свое лицо к лицу Валерия 3иновьича. – Вот! Жди! Не мной сажен, но мной слетишь! Ишь, волосики-то зачесаны – лизун, полз, поди, извивался, а миг один – и все, слетишь, жди теперь!

– Пошел вон! – бледнея и не поднимаясь со своего кресла, выговорил Валерий 3иновьич.

– Чего?! – будто он не разобрал смысла сказанного, с угрозой переспросил Филимонов.

И нарвался:

– Пошел вон, жалуйся, куда хочешь, но чтоб духу твоего здесь не было!

Сердце у Филимонова колотилось с такой силой, что каждый удар его жаркой волной отдавался даже в голове.

– Т-ты! Т-ты!.. – заикаясь выговорил он. – Говно! В трамвае едешь – п-пердишь втихомолку, а потом носом ворочаешь: навоняно!..

Он повернулся и пошел к двери тяжелой, осадистой походкой, уже открыл ее – и тут его ждало еще одно унижение:

– Пропуск вам подписать надо, – сказал ему в спину этот Валерий 3иновьич. – А то вас на выходе там задержат.

Филимонов обернулся – член редколлегии Валерий 3иновьич все так же сидел в кресле, и было ясно, что сам он не поднимется.

Филимонов прошел обратно к столу, молча положил на него пропуск, Валерий 3иновьич, тоже молча, вынул шариковую ручку из кармана, поставил время и расписался. Кран, увидел Филимонов, беря со стола пропуск и поворачиваясь вновь идти к двери, стоял теперь в недвижности, высоко вверх взодрав стрелу с пустым, раскачивающимся на зимнем ветру крюком – на стройке начался обед.

После посещения редакции Филимонов планировал пройтись немного по Москве – с лета уж не был, потолкаться в магазинах и, может быть, даже пообедать где-нибудь в недорогом кафе на проспекте Калинина, но ни на что на это не было у него сейчас сил.

Табло возле стеклянного здания пригородных касс вокзала показывало, что нужная ему электричка отправится через минуту. Он побежал, мелко перебирая ногами, прижимая папку к груди, боясь оскользнуться и упасть, вскочил в первую же дверь, и она с шипеньем закрылась. Вагон был почти пустой, Филимонов прошел вдоль ряда скамеек, ища место возле незамерзшего окна, увидел такое и сел. Электричка уже ехала, набирая потихоньку скорость, Филимонов положил папку на сиденье рядом и стал смотреть в окно – на заснеженный белый мир за ним, однообразный и скучный. В груди у него было горько и тяжело. Как жаль, какая обида, что он не знает, не знаком в самом деле с Парасуновым или еще с кем из таких же – только вот покричал, адреналин себе в крови сбросил, а так и останутся эти сосунки, прилизанные эти, ненаказанными… Ах, в самом деле!

Жена дома ждала его с обедом. С кухни в прихожую натянуло крепким вкусным запахом борща, парового мяса и жареных кабачков.

– Ну как? – спросила жена, выйдя к нему, снимающему пальто, и увидела его лицо. – Неладно что?

– А, мать! – не глядя на нее, отдал ей, чтоб не мешалась, папку Филимонов. – Разве ж кто понимает что? Разве ж кто хочет что? Никто ничего, всем наплевать, о себе только и заботятся.

Стол в комнате по-прежнему, в честь его выезда в Москву, стоял застеленный скатертью. Филимонов собрал ее, скомкал и с силой швырнул в угол дивана.

– Мать! – крикнул он, сколько хватило горла. – Что эту, понимаешь, тут!.. Клеенка где?!

– Ой, да я откуда знала-то… – тяжело протопав по коридорчику, прибежала жена. Она достала с полки из шкафа свернутую клеенку и застелила стол, а скатерть сложила и убрала.

Филимонов сел за стол, подпер голову рукой и сидел так, не двигаясь, глядя в окно, на скребущуюся о стекло ветку акации, пока жена не принесла тарелки с борщом.

– На что, мать, ушла жизнь, – сказал Филимонов. размешивая сметану, скорбно поджимая губы и глядя мимо жены. – На что? Чтобы какие-то сосунки посылали нас… грязью поливали… ничего которым не интересно. А?! Ведь я ему о чем рассказываю, что предлагаю – это какого масштаба мысли! А он: не заслуживает внимания! Да потом еще… похлеще!