Анатолий Курчаткин - Через Москву проездом

Половицы в коридорчике снова тяжело заскрипели, и жена вошла в комнату с тарелками в руках и эмалированной миской, доверху наполненной салатом – огурцами вперемешку с мелко покрошенным салатным листом. От салата шел крепкий запах свежего укропа.

– Сметанкой заправила, – сказала жена, ставя миску на стол. – Вроде бы с постным-то маслом тебе последнее время не очень.

– Хорошо со сметанкой, – сказал Филимонов, откладывая журнал. – Луку не положила? Молодец. С людьми буду разговаривать – чтоб не воротило.

– Так уж учена, знаю уж, – довольная его похвалой, улыбнулась жена. – Первый год вместе живем, что ли.

Она ушла обратно на кухню, а Филимонов положил себе в тарелку вкусно пахнущего укропом салата и аккуратно, неторопливо стал есть, подставляя под вилку, когда нес ко рту, кусочек черного хлеба, чтобы капающая с вилки сметана не запачкала бы белой сорочки с галстуком.

Ах, какой он ел салат, ах, какое чудо, прелесть – душа таяла от такого салата, и все ведь свое, не купленное, с грядочки прямо, да это зимой, в январе месяце! Э-эх, придется, поди, скоро – может, со следующей зимы прямо – прекращать это дело, отключать теплицу от системы: угля идет черт те сколько, раньше-то незаметно было, топи да топи знай, начальником райтопа работаешь, так чего заботиться, на три вон года, как ушел, запаса хватило, и еще на год хватит верняком, дальше-то уж покупать придется, с теплицей если – так не напасешься…

Жена вошла, поставила перед Филимоновым тарелку с двумя котлетами и картофельным пюре, золотисто посвечивающим в середине холма озерцом растопивше гася масла, поставила тарелку с котлетами для себя, а посередине стола – блюдце с мелко порезанными укропом и петрушкой.

– Бери, посыпай сверху, – сказала она, устраиваясь своим большим тяжелым телом на заскрипевшем под нею стуле.

Филимонов закончил с салатом, придвинул тарелку с котлетами и, запустив щепоть в зелень, посыпал котлеты.

– Ворошилу летом приезжать запретим, так я думаю, – сказал он, отваливая от котлеты дымящийся кусок и взглядывая на жену. – Нечего. Родительский дом – не трактир. Жди, бойся: а вдруг с бабой какой прикатит! А без бабы – так потом дрожи: типов подзаборных с собой притащит – ходи отец с матерью по одной половице, они под гитару петь станут!.. Нечего.

Вчера к вечеру пришло письмо от сына, и до самой ночи они с женой думали о том, разрешить сыну приехать в отпуск или нет. У Филимонова вроде сразу всколыхнулось в груди – нечего; но все же окончательно он решить не мог.

– А может, пусть? – сказала жена, просительно глядя на Филимонова. – Пусть уж, бог с ним…

– Ну да, пусть! – отозвался Филимонов мычаще, жуя горячую, обжегшую нёбо котлету. – За сердце с тобой хвататься будем, по полу пройдет – ботинок не снимет: ползай, мать, за ним с тряпкой.

У них было двое детей – дочь и сын, оба в честь Ворошилова названные, Ворошил и Климентина. Дочь – та радовала: за военного вышла, зять уж подполковником, на полковничьем месте, командиром части служил, двоих детей родила, председателем совета офицерских жен при части на общественных началах состояла, а сын не удался: и в институте восемь лет вместо пяти учился, справки для него всякие, академические отпуска выправлять пришлось, и два уж раза женат был, и пил, по работе не рос – как распределили после диплома под Харьков куда-то, так и сидел там все в той же должности, десять уж, считай, лет.

– Нечего, мать! – повторил Филимонов, постукивая вилкой о краешек тарелки. – Я всю ночь думал, хотя мне к нынешнему дню вовсе и не о том думать бы надо, я с бухты-барахты не скажу. Наше дело перед ними теперь маленькое. Вырастили, что положено было – дали, теперь своим умом живут, вот и пусть обходятся. У нас, стариков, тоже еще дел много, сделать все – жизни не хватит. Нечего мне свои нервы на него тратить.

За окном начало светать, снегопад прекратился, ветка акации все так же неслышно толкалась в стекло. Фигурные, затейливо изогнутые пузатые стрелки на черном циферблате часов в углу показывали половину девятого. Часы были дореволюционные, швейцарские. Филимонов купил их еще в начале тридцатых на распродаже обстановки какой-то незнакомой, одиноко умершей старухи и очень ими дорожил.

– Тебе к какому часу-то? – спросила жена, послушно оглядываясь на часы вслед его взгляду.

– На одиннадцать тридцать назначено. На девять тридцать две выеду – как раз и получится. – Филимонов поджал губы, недолго посидел так и снова стал есть. – Чай еще не заваривала? – спросил он потом, кидая в пустую тарелку верхнюю, подгоревшую хлебную корку. – Давай кофе с лимоном тогда. Растворимый, тот, что я третьего дня достал.

Он попил кофе, встал, взял из шкафа пиджак и, надевая его, смотрел на себя в зеркало на растворенной дверце. Из зеркала ощупывал его небольшими твердыми глазками хоть и уезженный годами, с блеклой, одрябшей кожей, но вполне, вполне еще крепкий, жесткий такой мужик с гладким, тяжелым черепом и мохнатыми бровями, сразу видно – крутого, властного нрава, попробуй пойди кто поперек – перемелет, муки не останется.

– Журнальчик я тебе в папочку положу? – взяла жена со стола «Здоровье» и показала его Филимонову. – Почитаешь в дороге.

– Положи, – согласился он. – Полистаю.

Понимающая у него была жена, настоящий товарищ, как нитка за иголкой за ним, всю жизнь положила – служить ему, почетные работы подворачивались – не шла: о доме заботилась, чтобы все чисто-убрано было, приготовлено-разогрето, и Клавку-парикмахершу, к которой по дурости не ушел чуть, никогда не поминала ему; нитка в иголке – во, точно, лучше не скажешь.

Жена ушла в соседнюю комнату – положить журнал в приготовленную Филимоновым с вечера папку с необходимыми бумагами, а он закрыл дверцу шкафа и пошел в прихожую, к вешалке и обувному ящику – одеваться.

Он уже всунул ноги в ботинки и надевал пальто, когда жена, с папкой в руках, вышла из комнаты. Папку она держала на вытянутых руках, за верхние углы, и шла как-то неуверенно и кособоко. В глазах у нее Филимонов увидел… испуг не испуг, а… вот что-то такое…

– Ты чего? – спросил он, останавливаясь надевать пальто.

– Может, ну его, Прош, – сказала жена, замерла поодаль и с опаской поглядела на папку у себя в руках. – Может, не надо лучше, чего там… Чего тебе за всех других надо, стоит ли?. .

– Не поднимай разговора. – Филимонов надел пальто, наклонился, провизжал молниями на ботинках, застегнув их, и разогнулся. – Говорено – и будет. Иначе не могу – и все. Точка. Надо, не надо – надо! У меня горит. У меня от всех мыслей об этом голова пухнет. Действовать надо, работать надо, а иначе какой смысл: подумать – и забыть? А? – Он поднял указательный палец, подержал его так мгновение и опустил вниз: – Во!