Анатолий Курчаткин - Через Москву проездом

– Экзамены я сдам, Мария Петровна, – сказала Наташа. – Я знаю, что делаю. Я ведь уже не маленькая. К экзаменам я все выучу. До них еще полгода целых.

– Полгода пройдут, как одна неделя, и не заметишь. Сейчас надо заниматься. А то будешь жалеть потом.

– Ясно, Мария Петровна, – ответила Наташа, глядя ей в глаза и складывая руки под фартуком. Она приготовилась к тому, чтобы выслушать все уже сказанное по второму разу, немного только в других словах, но классная руководительница лишь вздохнула, помолчала, покачав головой, и сказала:

– Ну что ж, ладно, раз ясно. Иди.

Она села за стол и раскрыла журнал, чтобы что-то записать в нем, а Наташа попрощалась и пошла из кабинета.

У окна в коридоре, возле стеклянной двери на лестницу, сидя на подоконнике, ждал ее Рушаков.

– Получила накачку, двоечница? – спросил он, спрыгивая с подоконника и идя ей навстречу.

– Сам-то не лучше, – сказала Наташа.

– Я от природы такой, – размахивая портфелем и прыгая по ступенькам рядом с ней на одной ноге, со смешком сказал он. – Со мной иразговоры вести нечего – с меня взятки гладки.

– А с меня тоже. Но выслушивать такое – приятного, конечно, мало.

Они оделись в гардеробе, который уже кишел устраивающей свалки малышней, и вышли на улицу.

Из окна четвертого этажа снегопад был торжественно величествен и красив, на улице он сразу потерял всю свою красоту, превратившись в отдельные, частые, летящие в лицо хлопья, ослеплявшие, оседавшие на покрашенных тушью ресницах и таявшие на них, отчего на веках, как знала уже Наташа по опыту, отпечатывалась мутно-черная решетчатая штриховка.

– Ветер, ветер на всем белом свете!.. – продекламировал Рушаков. И сказал: – У меня билеты в кино. Через двадцать минут начало.

– Когда это ты успел? – спросила Наташа, останавливаясь у калитки бетонной изгороди. Домой надо было идти направо, навстречу ветру и снегу, в кино налево.

– На большой перемене, – с пренебрежительной горделивостью сказал Рушаков. – К математичке я еще опоздал, она меня пускать не хотела.

– А-а… – протянула Наташа. – Ты меня приглашаешь, что ли?

– А тебе что, некогда? – мгновенно ощетинившись, с язвительностью сказал Рушаков. Он занимался гимнастикой в секции, имел второй разряд, и на уроках физкультуры, еще в прошлом году, Наташа заметила, какое красивое, с литыми мускулами, с широкими развернутыми плечами, сделалось у него тело, а за прошедшее лето он еще больше раздался в плечах и вырос, над губой у него совершенно четко обозначились темные пушистые усики, очень шедшие его смуглому, узкому, с рельефно прорисованными скулами лицу. Он нравился Наташе больше всех других мальчиков из десятых классов, и чаще, чем другие, провожал ее до дома после школы, чаще, чем с другими, Наташа встречалась с ним по вечерам, ходила в кино и театр, но нынешнюю неделю она избегала Рушакова, не позволяла провожать и отказывалась встретиться вечером, говоря, что ей некогда.

– Ге-ен! – сказала Наташа мягко, кладя ему руку на грудь. – Ты не обижайся. Пожалуйста. Я бы с удовольствием, но в самом деле некогда.

– Ну да! – сказал Рушаков, мотая головой.

– Ты еще и обижаешься! – вспыхнула Наташа. – Ты спросил меня – покупал билеты, могу ли я? Нет! А что ж теперь обижаешься?

Она повернулась и пошла навстречу летящему в лицо снегу, прикрывая глаза свободной рукой в варежке, ей очень не хотелось, чтобы Рушаков шел за ней, и когда, наконец, оглянувшись, увидела, что его нет в этой пляшущей белой пелене, обрадовалась. Всю нынешнюю неделю Наташа думала о Савине. Она вспоминала все то, что слышала о нем еще до этой субботы у Ириши – как он, едва придя в бюро, не вникнув еще даже как следует во все тонкости его разработок, решил проблему надежности основного несущего узла, над которой бились человек десять и ничего не могли придумать, как он, не побоявшись, осадил принародно приехавшего из Москвы представителя головного института: «Ну вот, сразу видна провинциальная широта мысли!» – ругнулся тот по какому-то поводу, ивсе снесли это, но не Савин: «А что же ваш институт, извините, не подал нам ни одной путной идеи?» – она вспоминала это и то, каким он был у Ириши, как он пошутил там, на лестничной площадке: «Я уж подумал, хоть бы кто вышел, поддержал, когда стану падать», – и ей хотелось, чтобы новая суббота настала скорее, чтобы она уже была, и они бы снова, уединясь, стояли у перил, или нет, лучше на кухне, и он бы держал ее руку в своей…

Сегодня была суббота, уже половина второго, пообедать – половина третьего; вымыться, высушиться затем под феном – четыре, не меньше, а там уж до шести, когда надо будет выезжать к Ирише, – полтора часа, как-нибудь эти полтора часа можно убить.

Наташа открыла квартиру своим ключом, вошла в прихожую, захлопнула с размаху дверь и стала раздеваться. У матери на кухне шипело и стреляло масло на сковородах, выпыхивал к потолку белый жаркий пар из-под неплотно прикрытых крышек кастрюль, отец в комнате, расположившись за письменным столом, чинил транзистор.

– Привет, мамочка! – чмокнула Наташа мать в щеку, пройдя на кухню. – Привет, папочка! – вернувшись, зашла она в комнату и тоже поцеловала отца в щеку. Она с ними не виделась сегодня – они еще спали, когда она уходила в школу.

– Что там в гимназии? – спросил отец, следя за ней – как она ходит по комнате, снимает фартук, расстегивает платье, чтобы переодеться, – влюбленным взглядом, улыбаясь и щурясь. Ему было уже под пятьдесят, но он, удивляя окулистов, все оставался близоруким.

– Полный порядок в гимназии, – сказала Наташа.

– Бельковы! – позвала с кухни мать. – Кушать подано. Извольте трескать. – Сама она была Аникеевой, оставив себе девичью фамилию, старше отца почти на два года, ей уже исполнилось пятьдесят, и последние года три, заметила Наташа, стала употреблять всякие грубоватые выражения, и это в самом деле как бы молодило ее.

В половине третьего Наташа была уже в ванной. В половине четвертого она села под фен, потом погладила юбку и батник, в которых собиралась пойти, почитала «Мать» Горького, которую начали проходить по программе, покрасила ресницы – и время выезда подошло.

Савина у Ириши не было. Он не появился ни в восемь часов, ни в девять, как Столодаров, объявивший при входе, что он как истинный джентльмен раньше девяти часов визитов не наносит, Наташа еле-еле дотянула до десяти, и то лишь потому, что надеялась – может быть, он придет все-таки, и ушла. Она ушла тихо, никому не сказав об уходе, даже сестре, выждав момент, когда в прихожей никого не было, и потом не сразу села в автобус, а прошла вдоль его линии километра два, лепя по дороге снежки и бросая их в стволы деревьев. Она загадала: если попаду – удачно, но что значило «удачно» – она сама толком не знала. Как-то это «удачно» было связано с Савиным и, может быть, означало даже какое-то возмездие ему, потому что сейчас Наташа его ненавидела. Ведь он же знал, что она ждет его, хочет, чтобы он ее проводил, – и не пошел, не встал даже со стула – тогда, в прошлую субботу, и это после того, что было на лестничной площадке. А та его фраза о яблоке, когда он его разломил – «Поможете, Наташа?» Господи, она же так пошло двусмысленна, почему она поняла это только сейчас?!