Анатолий Курчаткин - Через Москву проездом

На следующий день, в воскресенье, Наташа с утра позвонила Рушакову и спросила его, не хочет ли он пойти на лыжах. Рушаков хотел, через час ему следовало быть на тренировке, но через полчаса он уже был у Наташи, в спортивном трико, с лыжами, с мазями, натер лыжи Наташе, они поехали в лес и катались там до сумерек, Наташа целовалась с ним, говорила: «Ну вот видишь, когда я могу, я ведь всегда с тобой», – потом притащила его домой обедать, он сидел напротив ее родителей, краснел, смущался и нес какой-то бред о том, как они курят в школе в туалетах и на какие ухищрения пускаются, чтобы никто из учителей их не засек.

В среду Наташа ходила с ним в кино, в пятницу простояла в подъезде почти до полночи, но в субботу, едва прозвенел звонок будильника, зовущий ее проснуться и собираться в школу, она уже знала, что нынче вечером, хотя Рушаков и звал ее пойти на день рождения к его товарищу, ни на какой день рождения не пойдет, а опять будет у Ириши…

Савин пришел. Он пришел, когда все уже сидел за столом, и вышло, что засели в этот раз за столом надолго: Парамонов начал рассказывать о сеансе телекинеза, который состоялся у них в институте, и все тоже стали вспоминать, о каких чудесах они слышали, говорить о Бермудском треугольнике и непонятной эпидемии среди рыб возле Уругвая и Бразилии, потом снова вернулись к телекинезу, и мнения разделились: одни говорили, что это вполне даже возможно, другие – что все это шарлатанство, и сам Парамонов, хотя и видел собственными глазами, как пропеллер под колпачком качнулся и стал вращаться, тоже не был уверен, что все в опыте чисто. Наташа сидела, слушала эти разговоры и мучилась. Несколько раз она встречалась взглядом с Савиным, первый раз он слегка кивнул ей, улыбнувшись, потом в его ясных тяжелых глазах нельзя было прочитать ничего.

Наконец Наташа встала, взяв у Богомазова его сигареты и спички, хотя все курящие уже давно курили прямо за столом, и вышла на кухню. «Если он хоть что-то чувствует, он выйдет», – стучало у нее в висках. Она сидела на табуретке, за занавеской, смотрела в темное блещущее окно с пушистым налетом снега на карнизе, курила и ждала.

Минуты через три в кухне раздались шаги, приблизились – и занавеску за Наташей откинули.

Наташа вопросительно подняла лицо, как бы удивившись сделанному, какое-то долгое мгновение Савин молчал, потом сказал, морща губы в обычной свое улыбке:

– Яблочком, Наташа, не угостите?

«Пришел, пришел!» – счастливо стучало теперь в висках.

– А я думала, это вы собираетесь меня угостить.

– Виноват. Я ведь не фокусник. А на столе нынче, как в прошлый раз, нету.

Наташа не ответила. «Пришел, пришел!» – стучало в висках.

Савин наклонился к ее поднятому вверх лицу и поцеловал Наташу в губы – недолгим, нежным, оглушившим ее поцелуем.

В комнате заскрипели отодвигаемые стулья, со звоном лопнула упавшая на пол рюмка, и, перекрывая все эти звуки, громыхнул голос Столодарова:

– Жизнь есть, жизнь – вот что я твердо знаю. И все остальное меня не волнует.

– Давайте-ка, Наташа, сбежим отсюда, – вынимая у нее сигарету из губ и затягиваясь ею, сказал Савин. – Давайте, чтоб не привлекать внимания, сейчас я, а минут через пять – вы.

«Давайте». Она не сказала ему это, а, улыбаясь и зажмуриваясь, согласно закивала головой.

«Яблочком, Наташа, не угостите?» – вспомнила она, сбегая по лестнице, его лицо и улыбку, и опять, как в прошлый раз, подумалось: «Ужас, какой милый, ужас!»

На улице был слабый, мягкий морозец, небо затянуло тучами, ртутные светильники на столбах давали бледный, немощный голубоватый свет, похожий, если захотеть представить себе это, на лунный.

– А вам не нравится у Ириши, да? – спрашивала Наташа. – И вот тогда вы, на лестнице… и прошлый раз не были.

Савин держал ее под руку, шел куда-то, и она шла вместе с ним – неизвестно куда.

– Как не нравится? Нравится, – говорил он, теснее прижимая ее руку к себе. – Вон какая у нее сестричка. Как же не нравится?

– Ну при чем здесь сестричка… – Наташа не знала, как ей себя вести и что говорить в ответ на такие его как бы шуткой сказанные слова, и ей было стыдно, что она не знает и что он может заметить это; если б можно было, она бы хотела вообще не говорить ничего, а только слушать его, ей было важно каждое его слово, что бы оно ни значило, каждый его жест, какого бы смысла он ни был исполнен, главное заключалось не в том, о чем они говорят, а в том, что идут вместе и она чувствует сквозь пальто его руку. Господи, в самой Москве жил. Работал там… – В Москве у вас были интереснее компании, да? – спросила она.

Савин не ответил. Наташа заглянула ему в лицо, и он остановился, повернул Наташу и поцеловал ее долгим, вынувшим ей дыхание, тяжелым поцелуем.

– Нет, я обязательно поеду в Москву, – сказала она отдышавшись. – Мама не хочет, и Ириша говорит, что это пустое, но я обязательно поеду. Вы, Арсений, почему вы уехали из Москвы?

– По родителям соскучился, – сказал он, и опять было непонятно, шутит он или серьезно. – Родители у меня здесь, старенькие. Не смог без них.

И снова, крепко и тесно прижав Наташу к себе, поцеловал ее тем же долгим тяжелым поцелуем.

Пошел снег, редкий, медленный в тихом, неподвижном ночном воздухе, он выпадал в свет фонарей из черной мутной высоты неба, словно здесь лишь, на границе темноты и света, и возникал, машин почти не было, только изредка, тяжело гудя и желто, тускло светясь окнами, проходили автобусы, и Наташе казалось, что это так специально вышло все сегодня в природе: что тишина, снегопад и никого вокруг.

Наконец они сели в автобус, и в автобусе тоже никого почти, кроме них, не было, и потом, у нее в подъезде, прощаясь, договорились о свидании, он записал ее телефон и дал ей свой.

3

Наташа стала встречаться с Савиным, ходить с ним в кино и театр, и, когда не разговаривала с ним по телефону хотя бы день, день казался прожитым впустую, напрасно, и в груди, над ложечкой, словно бы что-то сосало.

Она пропустила у Ириши две субботы, оказалось – ей там просто нечего делать, раз они могут встретиться с Арсением в любом другом месте и наедине, а не на виду у всех. И когда она снова появилась у Ириши, неожиданно для себя все, что происходило у сестры, она увидела совершенно по-иному, как раньше не видела никогда.

– …нет, яв таких случаях просто встаю и ухожу, – говорил Богомазов, крутя у лица свои уродливые, в черной оправе очки и время от времени покусывая концы дужек. Они сидели на кухне вчетвером – он, Ириша, Столодаров и жена Маслова, а Наташа стояла на пороге комнаты, услышала их разговор и подошла поближе. – Что за неудобство! Что за душевная вялость! И с тем и с другим надо бороться, изгонять, выдавливать из себя эти качества, как Чехов выдавливал из себя по капле раба, что суть одно и то же. Вам неудобно: как же вдруг, не досидевши до конца, встать и пойти. Перед кем неудобно, простите?! Тем более если вы не в состоянии проявить волю, сказать себе: вставай – разве это вам самим не оскорбительно? Меня будут пичкать гадостью, а я буду терпеть? Нет, увольте.