Анатолий Курчаткин - Через Москву проездом

Она встала, подошла к окну и раздернула оставленные Иришей при уходе на работу закрытыми занавески. В глаза ударило солнце, яркое, ослепительное, по-настоящему весеннее, небо возвышалось над залитыми солнцем крышами домов, голыми еще ветвями деревьев, дальними трубами заводов сияюще голубое, младенчески-чистое, с редкими, неподвижно висящими в нем ангельски белыми облачками.

Наташа прошла на кухню и включила радио. По радио передавали комплекс производственной гимнастики, и она десять минут сгибалась и разгибалась, приседала и махала руками, ощущая, как телу ее от этих движений становится легко и вольно. Потом она приняла недолгий, пятиминутный прохладный душ, с наслаждением проводя ладонями по заскрипевшей после мытья коже, быстро позавтракала чаем с бутербродами, оставила Ирише записку, что уехала домой, и спустилась на улицу.

Земля еще не отошла от зимнего холода, и налетавший порывами ветерок нес в себе влажную прохладу, но солнце грело уже с крепкой, яростной силой, и было совсем тепло, а в ее зимнем пальто жарко даже, и Наташа расстегнула все пуговицы, шла, засунув руки в карманы, и в скулах сладко ломило от этого омывавшего лицо прохладного ветерка. Она шла сейчас без цели, без всякого направления – куда вели ноги, галдели птицы в ветвях деревьев, устраиваясь на новое житье, обдавали ревом своих моторов и звонким шебуршаньем шин по окончательно просохшему асфальту проносившиеся машины – жизнь была маняще прекрасна, изумительна, чудесна, и только ведь еще начиналась, вся впереди.

В груди, над ложечкой, словно бы сидел маленький ноющий, болезненный камешек, но Наташа знала теперь, что все это пройдет, все останется в прошлом, и она забудет об этом, как забывается по прошествии самого недолгого времени сон, заставивший проснуться от страха среди ночи. Она шла сквозь все эти весенние городские шумы, подставляя лицо солнцу и прохладному ветерку, и думала, что до экзаменов уже лишь один месяц, она просидит его как следует за учебниками и сдаст экзамены только на «отлично» и«хорошо», а после пошлет документы в Москву, и в августе поедет в нее, и обязательно поступит, потому что не может не поступить, и впереди ее ждет настоящая, полная смысла и высоких целей жизнь. Что это за жизнь, она не знала, но чувствовала, что встреча с нею уже близка, и была уверена, что чувство это ее не обманывает.

ГОСТЬ

1

В автобусе по дороге домой я поругался. Час пик уже минул, но все же народу еще было много. Беременная женщина возле меня простояла остановок пять, не меньше, – места ей никто не уступал. Ее толкали, проходя к выходу, и пальцы ее, вцепившиеся в ободранный никелевый поручень, удерживая качок тяжелого тела, всякий раз напрягались до побеления. Живот ее, уже большой и зрелый, некрасиво собрав пальто на спине морщинами, туго круглился у самого подбородка не старой еще, с жирной толстой кожей тупого, самодовольного лица бабы в дорогой, с серебрящимся мехом шапке и громадным, во всю грудь, из такого же меха воротником кримпленового пальто.

– Вы бы уступили место, – сказал я ей, наконец не выдержав.

Беременная взглянула на меня измученно-благодарно, баба задрала голову и скосила в мою сторону наглый свой, хамский глаз.

– Тебе, что ли? Хряк какой, уступи ему! – сказала она на весь автобус, возвратила голову в прежнее положение и отвернулась к окну.

– Не мне! – мгновенно вскипев, сказал я. Последние года два я вскипаю вот так от самого последнего пустяка. – Не мне, не разыгрывайте из себя дурочку! Ведь вы женщина, как вам не стыдно!

– Сам дурак полоротый, – все так же громко и спокойно, не повернув даже на этот раз головы, ответила баба. И вышло в итоге, словно бы это она была права, а я ее обхамил.

Беременная опустила глаза и смотрела на свои вцепившиеся в поручень, с отхлынувшей кровью пальцы.

– В-вам… как в-вам… не стыдно вам как! – заикаясь, выговорил я . – Беременная рря-адом стоит… а вы… вы женщина и-или… кто вы?!

– Что он ко мне пристал, идиот какой-то?! – с чувством незаслуженно оскорбленной, уже как бы к автобусу обращаясь, выкрикнула баба.

– Садитесь. Это вы сесть хотите? – тронул беременную за рукав, вставая с сиденья противоположной стороны, пожилой мужчина. – А оскорблять, знаете ли, – сказал он мне, глядя мимо меня. – не дело. Выбирать нужно выражения.

– Да уж вы-то еще! – совсем уже не в силах сдерживать себя, закричал я . – Учитель тоже… благородство проявил – встал… Теперь ему все можно!

Автобус затормозил, останавливаясь, я, ни на кого не глядя, пробился к выходу и сошел. Моя остановка была лишь следующей, а от нее до дому еще минут пять ходу, и, пока я дошел, мое поднявшееся к горлу сердце мало-помалу опустилось на место.

Но в груди у меня все равно было что-то неладно – словно бы я крепко перепил и отягощенный мой желудок свинцовым комком полз теперь по пищеводу наверх, чтобы освободиться от непосильной тяжести. И, придя домой, я сбросил пальто с шапкой прямо на пол в прихожей, прошел в комнату и лег на тахту лицом кверху, свесив с нее ноги в ботинках.

Что же мне делать. Прямо каким-то неврастеником стал…

За окнами, как и всегда зимой в эту пору, было уже темно, включенный мной в прихожей свет падал в комнату косой узкой полосой, и в комнате от нее был мглистый серовато-лиловый полумрак.

Когда все это кончится – знать бы… Знать бы – так хоть укрепил бы себя на этот срок, зажал, знать бы – так сумел бы, а так уже не выдерживаешь, недостает сил…

В прикожей словно бы кто-то прошел. Словно бы в этой падавшей оттуда полосе света промелькнула какая-то тень, словно бы что-то колыхнулось в воздухе и замерло. Я повернул голову и скосил глаза в сторону двери. Никакой тени в полосе света не было, и во всей квартире была тишина – не доносилось ниоткуда ни звука. Да и кому откуда взяться – я живу один, и ключа от моей квартиры нет ни у кого, кроме меня, – даже у Евгении.

Я лег так же, как лежал, подсунул руки под голову и глубоко вздохнул.

А может быть, это так уже до самой смерти, и какого конца-краю не будет этой нервотрепке, я буду гнать, гнать, спешить, пахать с утра до ночи, по двенадцать часов в сутки, болтать в пробирках, считать, сидеть перед экраном микроскопа – пытаться вскрыть эту крепко сжавшую створки раковину с тайной – и не вскрою ее, ничего не добьюсь, ничего не разгадаю, потому что заблудился и забрел совсем не туда, и каждый год все так же мне будут закрывать тему, а я все так же буду отстаивать, на меня будут кричать, и я буду кричать, мне будут срезать смету и забирать сотрудника за сотрудником… Сил у меня нет больше воевать, надо ведь верить, чтобы защищаться, а я уже устал верить, надо быть злым и азартным, а я словно ватный, – теперь мне понятно, как солдат с полным подсумком патронов и исправной винтовкой поднимает руки, как тонущий, проплыв километр, в трех метрах от берега перестает сопротивляться утягивающей на дно страшной силе… Надо же было ругаться с этой бабой в автобусе.