Пётр Самотарж - Несовершенное

Самсонов слушал все внимательней, словно вчитывался в новый роман, но имел преимущество перед читателем – он мог уточнить интересующие его детали непосредственно у рассказчика. Безалаберность принесла Сашке свои горькие плоды на ржавом подносе. При всем желании школьной администрации сохранить чистоту благоприятной статистики, упорное нежелание Первухина вступить во взрослую жизнь с гордо поднятой головой закончилось тем, что на выпускном балу он, одетый не в костюм, а в обычные джинсы и футболку, угрюмо возникал то в одном углу, то в другом, нигде не оказываясь в компании. Время от времени с ним заговаривали классная или завуч, а он стоял перед ними, глядя по сторонам или в пол, и, кажется, ничего не отвечал. Юный Никанорыч развлекался всеми силами своей тогда еще неискушенной души и к Первухину не подходил, да тот и исчез из школы рано, еще ночью, не дождавшись утра и встречи рассвета, который не обещал ему ничего приятного.

– А подробности его жизни перед уходом в армию вам известны?

Никанорыч неопределенно пожал плечами:

– Ну какие подробности в жизни магазинного грузчика, порабощенного студенткой? Хорошо уже, что ничего не слышал, а то ведь в таких случаях можно услышать и такое, чего слушать не хотелось бы. Подробности появились после армии. Я в девяностом от нечего делать пошел на празднование десятилетия школы и обнаружил в кабинете физики на стене целый стенд в его память. Фотография, биография, все дела. Мол, класс имени Александра Первухина, героя войны. Сразу вспомнил свое детство, Александра Матросова, Гастелло и Талалихина – жутковато стало. Выходит, я уже выходец из поколения ветеранов? Хорошо хоть, на пионерские сборы сейчас ходить не надо. Мне, правда, в любом случае не грозило бы – я ведь служил в тихой глуши, мирно, без всякой стрельбы и подвигов.

Никанорыч и Самсонов замолчали, бесцельно глядя через перила террасы на пруд. Беременная мамаша с любопытным карапузом не более двух лет от роду, одетым в синие джинсики на помочах с бабочкой на груди, подошли к самому краю отлогого травянистого берега и крошили хлеб уткам. Расфуфыренные селезни, сверкая на солнце синим отливом своих затылков, наперегонки со скромными серыми уточками хватали с зеленой воды куски небесного дара, но не обращали на людей ровным счетом никакого внимания. Они просто знали, что здесь можно подкормиться, и не желали упускать сиюминутной выгоды.

– А что вам известно о его гибели?

– В общем, тоже ничего. За пару недель до увольнения погиб, вот и все. Хоронили в закрытом гробу. Я же сам тогда еще дослуживал и всю эту историю знаю по рассказам. Девчонки наши должны знать подробности – в те поры только они здесь и обретались.

Собеседники снова тяжко замолчали, словно нашли мертвую птицу на пустынной дороге.

– Так вы не поддерживали связи ни со Светланой, ни с матерью Первухина?

– Нет. Говорю же, я и с ним самим особых связей не поддерживал. У него своя компания была. Та еще компания! Я краем уха слышал – кого посадили, кто укатил куда-то безвестно и безвозвратно на какие-то темные заработки.

Никанорыч говорил безразлично и скучно на исчерпанную тему и ждал от журналиста новых посылов, а тот и сам не желал сдвигать с места упавшую на разговор могильную плиту. Как часто в его жизни случалось, дорога к женщинам оказалась туманной и извилистой, а легкий путь – кажущимся. Самсонов мучительно искал фразу для внятного подведения итога и произнес неожиданно для самого себя:

– Вам его жалко? Я хочу сказать: вы жалеете о его смерти? Я все понимаю, полтора года проучились в одном классе, с тех пор никогда не виделись, а последние двадцать лет знаете, что он мертв. Но все-таки – вы же с ним разговаривали, пиво пили, вы его помните до сих пор, так что же он для вас значит?

Оказавшийся неожиданно для самого себя разговорчивым, интервьюер испугался вдруг вырвавшихся на свободу слов и уже почти ждал в ответ резкую фразу или чего-нибудь похуже, но ошибся. Никанорыч не взрывался, а мирно продолжал помешивать ложечкой давно остывший кофе.

– Не могу сказать, что я по нему скучаю, – сказал он тихо и настойчиво. – Просто есть какое-то невнятное чувство, словно прошел мимо нищего… Черт его знает.

– Я понимаю, – вставил к месту обнаглевший Самсонов, – нищих вообще нужно уничтожить – воистину, они раздражают, и когда подаешь им, и когда не подаешь, как говаривал Ницше.

Никанорыч встрепенулся, посмотрел на журналиста с некоторым оторопением, затем вновь обратил внимание на свой кофе и через бесконечно долгое время согласился:

– Наверно, так и есть. Хотя, если нищий – не твой родственник или благодетель, пройти мимо него – не преступление.

– Бесспорно, – согласился Самсонов, который за всю жизнь не подал ни копейки, а только злился на попрошаек, считая настоящими моральными вымогателями тех из них, которые обращались за милостыней непосредственно к нему, вместо того, чтобы смирно стоять и ждать проявления благотворительных чувств со стороны прохожих доброжелателей.

– Ну что ж, – сказал он, осторожно хлопнув ладонями по столу, – спасибо, Петр Никанорыч, вы очень помогли не только мне, но и всей нашей несчастной газете в трудной ситуации. Простите за повторное беспокойство – надеюсь, я не слишком нарушил ваши планы на утро.

Никанорыч безразлично махнул рукой и распрощался с Самсоновым без сожаления и торопливости, как совершал он и все остальные поступки в своей жизни, наполненной решениями, важными не только лично для него, но и для множества других людей, от него зависящих и ему доверившихся.

Журналист вернулся в редакцию в неопределенно подпорченном настроении. Стройный план очерка, начерно сформировавшийся в голове его будущего автора, понемногу запутывался. С другой стороны, непреодолимой сенсации тоже не случилось – Николай Игоревич ожидал, что герой при ближайшем рассмотрении не окажется подобием ангела. На текущий момент расследования никаких преступлений с его стороны на поверхность не всплыло, нужно поговорить со Светланой и Марией Павловной, заскочить в школу, в районную администрацию за подробностями истории с текстом мемориальной доски. Может, проявится со временем необходимость в совершении еще пары манипуляций.

В редакции, как всегда, ничего не менялось – звенели мухи, биясь о немытые стекла окон, чахлые почерневшие тюльпаны в вазе со старой желтой водой тихо осыпали лепестками подоконник, а люди безнадежно отсутствовали – возможно, пытались доказать самим себе оправданность их появления в не самом лучшем из миров.

Вызвонить Светлану Ивановну оказалось сложнее, чем Петра Никанорыча – в трубке долго и однообразно мычали короткие гудки, а через час они еще и стали безнадежно длинными. Занятая, как обычно, корректированием, Даша не сразу обратила внимание на служебную активность Самсонова. Она снизошла до его усилий только тогда, когда ей самой понадобился телефон. Снизошла случайно, непроизвольно и между делом – подошла к аппарату, бросила блуждающий женский взгляд на мятую бумажку в руках стоящего на грани самоуничижения связиста и, снимая трубку, небрежно заметила, что в ней значится телефон местного, почти самодеятельного, театрика. Районный храм Мельпомены славился в узком кругу ценителей изящных искусств оригинальностью постановок, устроенных по принципу "голь на выдумки хитра", но не раздражавших поклонников классики излишним авангардизмом в манере актерской игры. Самсонов время от времени разными путями получал напоминания о его существовании в городе, но никогда его не посещал – смущало несоответствие понятий "театр" и "райцентр".