Алексей Лельчук - Истории без географии

А дальше ― мягкие плавные линии шомронских холмов, округлые, как грудь царицы Савской, и старые, как история про эту царицу; серые валуны, как упрямые кулаки, торчащие из желтой земли; темно-зеленые пучки несчастной зелени, выбивающейся из-под камней на выложенных столетия назад каменных террасах; ряды узловатых кудрявых олив, никак не желающих расти прямо, но переживших в своем упрямстве не одно царство; вьющиеся между холмов дороги на север и на запад, носившие и Авраама, и Магомета, и нынешних незадачливых их последователей; отара овец, будто по каплям стекающая с крутого холма; арабская деревня, белые дома которой, как ступеньки выложили низ долины, с карандашом мечети посередине.

– А как вы оказались в Москве? ― решился продолжить разговор Миша.

– Училась, ― нехотя начала бабка. ― Мужа моего учиться к вам направили, на инженера, ну и там всякое другое, знаешь… Лично Арафат его послал, делегация, великий человек, великие дела делал. Ну и я с ним поехала, тоже училась там всяким делам.

Внучка опять с ужасом посмотрела на бабку, и та опять запнулась.

– Сейчас что говорить? Все пропало уже, все пропало… Надежды всё, дорогой, сладкие надежды, а теперь вот ― сиди тут, да показывай этому остолопу бумаги, ― она махнула рукой в сторону джипа.

Теперь, видимо, кончилось терпение у девушки. Она вскочила с бетона, подскочила к бабке и быстро и рьяно стала что-то говорить ей по-арабски. Та отвечала ей с не меньшим темпераментом. В конце концов, девушка обиделась, отошла на край дороги и осталась гневно стоять там, завернувшись по самые глаза в белое покрывало.

– Ишь, строгая какая! ― сокрушенно обратилась к Мише бабка. ― Вижу, парень ты хороший, наш парень, поймешь. Дед погиб, отец погиб, ладно, решили мы их в свет вывести, в Иерусалиме все учатся. Сестры и братья у нее, как люди, а эта одно заладила себе ― люблю и все! И где ж она его встретила-то, окаянного? Из этих… тьфу!

Помолчав, бабка добавила:

– Брат у меня остался, в Рамалле живет. Пусть он и решает.

Вот тебе и Монтекки, вот тебе и Копулетти, только и оставалось подумать Мише.

В джипе опять на весь перекресток заголосила рация:

– «Василек», говорит «яблочко». Длинный зеленый через точка один. Длинный желтый через точка ноль. Как принял? Прием.

– Принял верно, ― ответил Ари и погнал солдат на проезжую часть.

– Из Шхема автобус через пять минут придет. Тель-Авивский опаздывает, ― перевел Миша военный код на нормальный язык, давая бабке понять, что оценил ее доверие. Из-за дальнего поворота показался старый автобус. Парни и дед с помпончиком потянулись к проезжей части.

– Ладно, милый, Аллах велик! ― в последний раз вздохнула бабка, поднялась с бетона и пошла к мужчинам. Вторая бабка и незадачливая Джульетта поплелись за ней.

2005

Какой-то евпаторийский раввин, к которому многие ходили судиться, всегда говорил (грустно и нежно) и спорщикам, и свидетелям: «И ты не прав, и он не прав, и они не правы. Идите с Богом».

― Иван Бунин. «Дым без отечества»

Я тонул, ощущая, что выживу, потому что видел чёрное дно и пробивающуюся через воду молочность солнца.

― Некрас Рыжий. Чешежопица. Очерки тюремных нравов.

1.

Его звали Отамбеков. Младший сержант Отамбеков. Имя, наверно, я тоже вспомню, но пока хватит и фамилии. Перед дембелем Башка дал ему сержанта, так что Серёга Куликов нашивал Отамбекову на дембельский китель три лычки. Но всё время в части он был младшим сержантом.

Когда мы в первый раз его увидели, он сидел в тапочках на крыльце узла связи и ковырялся в ноге. Он ходил тогда в тапочках, не в ботинках. В тапочках разговаривал с немцами, в тапочках ходил в столовую, в тапочках стоял на разводе. Тапочки ― это статус. Формально его тапочки объяснялись тем, что у него болела нога. Но нужно иметь статус, чтобы больная нога дала тебе тапочки.

Отамбеков был единственным южным человеком в нашей штабной роте. Так что у нас был всего один чурка, да и то он был, по выражению Сашки-артиста, «цивилизованным чуркой». Отамбеков учился в университете в Душанбе. На узле связи ему доверили дизель. Родом он был из горного села на Памире. Он дал кому-то свой адрес, когда уезжал.

Отамбеков всё приставал ко мне, чтоб я научил его английскому. Я был бы рад. Может быть, у меня от этого тоже появился бы статус. Конечно, о тапочках тогда я не мог и мечтать, но учить английскому человека, который ходит в тапочках ― это тоже статус. Но дело не шло дальше вялых напоминаний: «Ляля, ну когда ты научишь меня английскому?»

Как же звали младшего сержанта Отамбекова? О-там-бе-ков… беков … бек… Бек! Отамбекова звали Бек! Точно. Сержанта Кузнецова звали Кузя, лейтенанта Дубова звали Дуб, а Отамбекова звали Бек. Когда мы из войскового приёмника в первый раз шли в столовую, и дерьмо-сержант потащил нас по жаре вокруг всей части, Бек в своих оранжевых тапочках сидел на крыльце узла связи и грел на солнце больную ногу, иногда ковыряясь в ней пальцем. Мы строем проходили мимо. Дерьмо-сержант махнул ему рукой, и Бек кивнул в ответ вяло и значительно. Мол, я ― цивилизованный чурка, сижу в тапочках на узле связи, а ты, знай себе, духов еби. Духи грянули: «Распрягайте, хлопцы, коней…» Дерьмо-сержант побежал заворачивать колонну правое плечо вперёд в столовую. Бек опять вернулся к своей ноге. За узлом каменистая степь дышала ковылём на ветру.

В войсковом приёмнике все сержанты были чурки. Из Станов ― Таджикистана, Узбекистана, Казахстана. А все духи ― русские. Сержанты говорили на своих языках, которые, по-видимому, все одного корня, так что они друг друга прекрасно понимали. И нас понимали. А мы ни слова не понимали из их перекриков. Ощущение было такое, будто кучка восточных оккупантов командует покорённым народом. Или, если учитывать, что действие происходило тоже в Стане ― Казахстане, ― что беки командуют взятыми в плен северянами. Причем, сдали северян в плен их же собственные северные генералы.

Я не стесняюсь здесь называть представителей южных республик так, как мы их называли в армии, так, как все их называют ― чурками. Дело не в южности, а собственно в чуркости. Южане тоже называли русских чурками, во всяком случае, когда хотели это выразить по-русски. Разумеется, это название оскорбительно, но я не выкину его из рассказа, чтоб у читателя не создалось впечатление, что в жизни можно обойтись без оскорбительных названий. Злоупотреблять им я тоже не буду. Мне стыдно, что мне приходится писать это слово, но изменить я ничего не могу.

Разумеется, мое представление о Средней Азии основывается в первую очередь на историях о мудром Ходже Насреддине и на стихах не менее мудрого Омара Хайама. А представление о Кавказе ― на рассказах Искандера, Думбадзе, рисунках Пиросманишвили и стихах Шота Руставели. В Новосибирске я знал немало студентов из южных республик, и ни один из них не был чуркой. Но когда на тебя накидывается свора подлецов, ты имеешь право назвать их чурками. Мы находились с южанами в состоянии постоянной вражды, никаких омар-хайамов среди них я не заметил. Все наши южане были чурками, кроме, может быть, Бека.