Алексей Лельчук - Истории без географии

Дюше было двадцать два года, он был старше всех в роте, кроме Саши Качура. Я ни разу не слышал, чтобы кто-нибудь называл его «Андрей», или как-то иначе, кроме как «Дюша». Он был одним из тех, кто «проваливается сквозь призыв»: в период «взросления» не выполняет некоторых требований, предъявляемых к будущему деду ― не буреет, как положено фазану, не давит молодых, совершает какие-нибудь явные глупости, за которые наказывают весь его призыв, сдруживается с кем-нибудь из младшего призыва, или просто не ладит со своими. Он остаётся молодым до самого дембеля: шуршит, летает вместе с младшими призывами. Младше него только духи, потому что дух ― вообще не человек. Кроме Дюши у нас в роте был ещё один провалившийся ― Серёга Куликов.

Саша Качур был перестроившимся комсомольским работником из Томска, залетевшим в армию за непокорность неперестроившемуся начальству. Ему было двадцать четыре, он выглядел солидно, хоть был мал ростом; рассказывал о жене и дочке. Деды его припахивали, но бить не били.

Немцами у нас в части называли офицеров ― наверно, за тёмную форму, и вообще за образ врага.

– Здесь время, нах, по-своему идет, ― продолжал Бас. Он неплохо владел русским языком, но для улучшения командирских свойств речи старался везде вставлять мат.

– На гражданке чтоб я чувствовал, что человек меня старше, он должен быть на пять, на десять лет меня старше. А в армии, наху-бля, год идет за десять. Поэл? Только призвался ― салабон, дух ― шурши. Пока молодой, знаешь, какая твоя главная задача? Чтоб мне, деду, ― тут Бас сделал паузу, чтоб получше прочувствовать, что он, Бас, ― уже дед, ― чтоб мне было хорошо! Учиться, бля, тебе надо! Полгода отслужил ― стольким вещам научился, можешь сам уже духов пиздить. Еще полгода ― фазан. Фазан ― птица бурая, считай, почти взрослый человек.

– Пи-и-издец, не рубишь ни ху-у-уя ты, Ляля! С кем ты разговариваешь! Ты понимаешь, салабон, насколько я больше тебя всего знаю, насколько я опытней тебя, насколько я старше тебя? Я сам, наху-бля, не могу даже представить себе, чтоб был таким, как ты.

Все понимали, почему Басу трудно представить себя в моём положении. Это были бы для него слишком болезненные воспоминания. По рассказам дембелей, на своём первом году службы Бас летал от параши к параше, как птичка.

– Дальше сам знаешь, Ляля, ― дед, дембель и домой, ― Бас по-ленински протянул руку на северо-запад, где за три с половиной тысячи километров стояла его родная Москва.

– Армия ― это жизнь внутри жизни, ― под конец Бас неожиданно перешёл на литературный язык. ― Два года прожил ― время другое, законы другие, люди другие, всё другое. Вышел ― как метлой по памяти ― всё забыл и живешь дальше, только, может быть, станешь чуть умнее.

Мне кажется иногда, что та жизнь, которую мы называем реальной ― это своего рода «армия» в большой жизни вечной души. Душа свободна, живёт и дышит, и растёт и умнеет по своим скоростям и причинам, но в какой-то момент её запихивают в физическое тело, которое стройно марширует по времени от рождения к смерти. И душа вместе с телом вынуждена маршировать, и есть баланду, и косить траву лопатой, и смотреть архивное кино, и так далее. И ей не дано практически никаких возможностей вспомнить и связаться со своей настоящей жизнью. Ближайший город ― триста километров на север, телефона нет, увольнительных нет, а право переписки дано лишь очень немногим ― художниками, поэтам, экстрасенсам, царям и, в порядке исключения, красивым женщинам.

Разве что иногда приходят странные открытки с той стороны ― сны. И все.

4.

Ехал в армию я очень долго. Сначала долго ждал: шесть дней сидел на пересылочном пункте около Новосибирска, и казалось ― ну, скорей бы закончилась эта неизвестность. Как и все остальные, я не знал до последнего момента, куда меня возьмут. Неизвестность мучила, изматывала, хотелось ясности, тлела надежда, что ясность будет светлой. Что возьмут в приличные войска. Ясность наступила.

Солдат грузят в плацкартные вагоны по девять человек в купе. Без белья и подушек, только матрацы. Что дают есть ― не помню. Помню, что катастрофически не хватало воды: было очень жарко. Помню, что гуляния на нижних этажах мне быстро надоели, я залез на багажную полку и почти четыре дня провёл на ней. Помню, что на моей гитаре народ посреди ночи давал «Наутилуса»: «Я так хочу быть с тобой…», что звучало очень актуально. «Наутилус» в 1988 году был свеж, оригинален и потрясающе злободневен.

Потом, уже в части, с «Наутилусом» была еще одна история, когда результатом очередного налёта начальника штаба майора Демчука на нашу казарму был приказ смотреть ежевечерне программу «Время». В первый же день сразу после «Времени» шёл концерт «Наутилуса». Деды позволили молодым вылезти из коек. «Наутилус» пел про гороховые зёрна: «Нас выращивают ― смену, для того, чтоб бить об стену…» Казалось, что это революция, что наутро всё будет по-другому. Наутро всё оказалось как всегда. Но революция произошла ― через несколько месяцев студентов отправили домой, на год раньше срока. По-моему, эта горбачевская «амнистия» была самым человечным эпизодом перестройки. Возможно, единственным человечным. Без политики, без философии, без расчётов. Просто вернуть детей матерям. Теперь «Наутилус» поёт как все.

А в том плацкартном вагоне все пели как «Наутилус».

Нам не сказали, куда мы едем. По солнцу и по названиям станций мы понимали, что едем на юг. Иногда стояли посреди степи. Через три дня доехали до Алма-Аты. Постояли на вокзале, увидели вдалеке горы. Потом поехали на север, еще дня полтора. Высадились на станции с казахским названием. Потом оказались в пыльном городе, в огромной четырехэтажной казарме с внутренними залами размером с баскетбольную площадку. Проторчали там дня два. Вымылись в душе.

Нашу партию стали разбирать по частям. Мы узнали, что попали на большой полигон в центре Казахстана, у озера Балхаш. Что город называется Приозёрск, секретный. Что можно остаться в городе в учебке, получить за полгода младшего сержанта и потом поехать в часть. А можно сразу попасть в часть. И что можно попасть в большую часть, а можно ― на маленькую точку. Гадали, что лучше. Играли в карты, играли на гитаре, знакомились, трепались, обменивались адресами и телефонами. Иногда в зал выходил офицер, зачитывал фамилии, люди брали свои вещи и уходили. Навсегда. Приходили новые партии из других городов.

Интересно наблюдать, как через пару дней общения в незнакомой толпе, как в кювете с проявителем, начинают проступать отдельные характеры, истории, личности. Становятся уже почти видны лица. Вдруг почти проявившееся лицо вытаскивают из кюветы и кладут на его место новый снимок, еще совершенно белый. И он тоже начинает медленно проявляться в разговорах, играх. А какие-то лица, которые залежались в кювете, уже проявились окончательно, всем видны.