Алексей Лельчук - Истории без географии

Учили ли нас стрелять в войсковом приёмнике? Нет, не учили. Мы занимались сборкой-разборкой автомата Калашникова и один раз ходили за горку на стрельбы вместе со всей частью. Каждому дали по три патрона. Мы их честно выстрелили. После этого оружие в мои руки не попадало.

6.

В 1998 году я занимался историей Катастрофы европейского еврейства во Вторую мировую войну. Весь мир знает о том, какие страдания пришлось пережить евреям в Европе в довоенное время и в концлагерях. Нашлось достаточно свидетельств и обвинителей. Но разговаривая лично со стариками, пережившими Катастрофу, мы поражались двум вещам. Во-первых, тому, что среди них было много и таких, которые относились к своим былым страданиям вполне равнодушно, не испытывая ни горя, ни обиды: как к тяжёлой болезни, которую им удалось превозмочь. Горевали по погибшим родственникам, но не по себе. Во-вторых, что при этом они молчали пятьдесят лет. Почему?

С моего дембеля прошло двенадцать лет. Я брался за эту повесть несколько раз, подступался и так, и эдак, но, написав пару страниц, всегда останавливался. Мне не было стыдно, мне не было страшно или больно. Я не чувствовал обиды на своих дедов, офицеров, министра обороны. Я мог бы рассказать всё любому, кто меня бы об этом спросил. Но спрашивали редко. А сам я рассказать всё по порядку так и не собрался. Почему?

Вероятно, потому же: если закона против зла нет, то зачем об этом сообщать окружающим? Пока они этого не знают, они стараются жить и живут стараясь, так что можно к ним присоединиться. Ведь мне тоже надо жить. А жить можно только веря, что закон против зла есть, пусть даже это всего лишь постоянные безнадёжные усилия по творению добра.

После армии мне часто везло в жизни, так что в конце концов я уверился, что и против добра закона тоже нет. Всегда может неожиданно повезти, и самые подлые люди иногда делают что-нибудь хорошее. Значит, закона вообще никакого нет ― такой из этого следует вывод. Как же тогда мы живём? Этот вопрос был бы уместен в устах философа-атеиста, но ведь я за последние годы увидел, наконец, Божий Промысел в каждой вещи. Верующий человек, утверждающий, что в мире нет закона ― не нонсенс ли?

По-видимому, нонсенс, но, тем не менее, ― факт. Так что возвратимся к озеру Балхаш.

7.

Само озеро я видел два раза ― когда ко мне приезжали родители. Наша часть находилась в восьмидесяти километрах от Приозёрска, и увольнительные нам не полагались. Только в том случае, если к солдату приезжали родители, его отпускали в город на двое суток. Единственное и, вероятно, самое сильное моё впечатление от первого родительского посещения, которое я и запомнил, было вот какое: на второй день я по собственной инициативе взбежал вверх по лестнице на второй этаж в гостинице. До этого я наслаждался возможностью всходить по ней медленно и не торопясь. Да и сил не было, пока родители не накормили меня в ресторане и привезёнными домашними вкусностями.

С названием «Балхаш» у меня связано ещё одно воспоминание ― о самом секретном оружии Советской Армии, которое никогда не удастся выведать никакой иностранной разведке. Это ― уникальный способ мытья полов. С помощью этого метода можно без швабры очень быстро и очень чисто вымыть очень большие площади пола. Называется метод, я думаю, в каждой части по названию ближайшего крупного водоёма, потому что первым действием является выплескивание на пол полного ведра воды. У нас этот метод назывался «Балхаш». За сохранение этого секрета можно ручаться, ведь никогда, кроме как в армии, мужчина в нашей стране не будет мыть пол в большом помещении, а женщины в армии не служат.

Я являюсь хранителем ещё одной крупной государственной тайны, она связана с так называемой «засекречивающей аппаратурой связи», которую мне пришлось обслуживать согласно своей военной специальности.

Перед окончанием войскового приёмника к нам пришел майор и стал задавать вопросы и распределять нас по ротам. Первым вопросом было: кто умеет печатать на машинке? Несколько человек вышли вперед. Я подумал и честно решил, что я не очень хорошо умею печатать на машинке, ведь до этого печатал только на клавиатуре компьютера. И не вышел. Скромность украшает человека, но не солдата. Ведь фактически вопрос означал: «Кто хоть раз в жизни видел печатную машинку?» «Умеющие печатать» пошли работать в штаб и жили, в общем, неплохо до самого дембеля. А узнав о моём компьютерном прошлом, майор отправил меня на сложную техническую должность.

До меня в ЗАСе сидел рядовой Вербицкий ― неплохой, в общем, парнишка из донских казаков. Я стал приходить к нему на стажировку. Моей задачей было каждый день утром вытащить кусок перфоленты с паролем из опечатанной коробочки, вставить его в большой ящик с кнопками и затем в определённой последовательности нажать и повернуть десяток кнопок и ручек на этом самом ящике. Верба делал это виртуозно, а у меня никак не получалось. Я всё время какую-нибудь ручку или кнопку забывал. Почему? Я до сих пор не понимаю. Верба мне довольно спокойно все объяснял и много раз показывал, а в зубы начинал тыкать костлявым кулаком только, когда совсем выходил из себя. Я до сих пор этого не понимаю, ведь к тому времени окончил два курса технического вуза. По-видимому, это и есть какая-то страшная государственная тайна.

Но в конце концов я научился менять пароль на ЗАСе и прослужил там почти полгода. После утренней установки пароля в мои уставные обязанности входило весь день сидеть напротив этой машины и ждать смены. В ночную смену не нужно было менять пароль, ― просто выключить аппаратуру, бросить бушлат на пол напротив киловаттки и спать. Кроме этого, в мои неуставные обязанности входило за час до конца смены вымыть полы на своей станции, в коридоре и на тех станциях, где со мной в смене дежурили деды.

К весне меня перевели на соседнюю станцию, за стенкой, где стояла-таки печатная машинка. Но печатать на ней мне всё равно не пришлось, потому что она печатала сама. Она была подключена к ЗАСу и печатала на длинных бумажных полосках длинные ряды цифр, которые я быстро и умело клеил в столбик на стандартный телеграфный бланк. После этого наступала самая приятная часть моих обязанностей: я клал секретную телеграмму в портфель, опечатывал его пластилиновой печатью и нёс в штаб. Это были целые полчаса свободы. Относительной свободы.

Степень относительности зависела от того, кто сидел в это время на телефонном коммутаторе. Если там сидел негодяй Ситников, то я старался как можно быстрее прошмыгнуть по коридору мимо всегда открытой двери, чтоб тот не успел дать мне задание: например, сбегать в магазин и принести ему кулёк печенья и пачку сигарет. Кроме того, от Ситы можно было ни за что получить по морде. Кроме того, Сито мог позвонить в роту и сообщить дедам: мол, к вам направляется свободный кадр, пользуйтесь. Деды выслали бы из роты молодого на перехват с заданием для меня. Это неприятно. Лишний раз ходить в магазин было опасно. По дороге или в самом магазине можно было наткнуться на немца, который обязательно стукнет в роту, что солдат с секретным портфелем отклонился от курса. За это можно было назавтра залететь в наряд. И, кроме того, получить от дедов или Ситы за невыполненное задание. Так что с Ситой на коммутаторе мой маршрут был быстр и опасен.