Алексей Лельчук - Истории без географии

– Я благодарю Бога! ― Сашка пал на колени и поцеловал ротное знамя, ― я благодарю Бога, что Дёма отправил меня в штаб, где я могу сидеть весь день и приходить сюда только к отбою, помыться, постираться. Ты видишь, это ― носки, я иду стирать их сам. Мне претит мысль, что моё бельё будет стирать кто-то другой, хоть это и полагается мне по статусу. Я не доверил бы тебе своих носков, Ляля, да, кроме того, мне тебя жалко. И вообще, обрати внимание, что все из нашего призыва стирают свои носки сами. А год назад нам приходилось стирать не только свои, да-с.

Через десять минут Сашка вернулся из умывальника с чистыми мокрыми носками в руке.

– Кстати, ты не видел мой альбом? Совершенно не хочется спать, а мне надо раскрасить страницу. Ах, чёрт, я же его отдал на узел. Кого бы послать?

По коридору проходит Серёга Вербицкий, мой шеф, и Сашка машет ему рукой:

– Эй, Верба, дорогой, пожалуйста, сгоняй на узел, принеси мне из коммутатора альбом. Что значит, ― сам сходи? Как ты разговариваешь со старшим по призыву? Ты не видишь, я постирал носки? Не пойду же я на узел в тапочках. Верба, блядь, ты доиграешься у меня. Я не могу послать Лялю, он на тумбочке. А если сюда Дёма заявится? Тогда найди мне молодого. Нет ― тогда иди сам.

Но Вербицкий не отвечает и направляется вглубь казармы. Тогда Сашка подбегает к нему и со всей силы бьёт в ухо.

– Ты ахуел, дед? ― оборачивается к нему Верба, ― иди подними с койки молодого.

– Они все на смене, ― отвечает Сашка и бьёт Вербу по другому уху. ― Хули ты выёбываешься, подонок?! Ты, блядь, вспомнишь у меня, как надо разговаривать со старшим по призыву!

Верба ― бурый фазан, он ставит Сашке подножку, они хватают друг друга за все что можно и валятся на пол.

Таких историй было много. В душевные минуты деды любили рассказать о том, как им надоело быть дедами, как им надоел этот порядок, как они хотят быть честными и добрыми. Как они скучают по любимой девушке, по любимым родителям, по любимому городу. Деды из студентов делились познаниями в любимых науках.

В душевные минуты офицеры делились примерно такими же чувствами. Даже майор Демчук. Многим из них вполне можно было верить. Многие из них на гражданке вправду были и будут честными и добрыми. Но… Но, по-видимому, в определённых обстоятельствах часть человеческой души временно демонтируется за ненадобностью, человеческий дух де-мобилизуется и уступает место другим частям сознания. Это нонсенс, но, тем не менее, ― факт.

1994-2001

Когда я проснулся в первый раз, было еще темно.

«Хорошо, ― подумал я, ― раз проснулся сам, значит, выспался, а раз темно, значит можно поспать еще».

Тем более, что было лето, и светало рано. Сопоставив все факты, я почувствовал себя хорошо. Перевернулся на спину, поправил сползший бушлат под головой, полежал без особых мыслей минут пять и спокойно заснул дальше. Мне ничего не приснилось.

Затем рассвело. Я открыл глаза и первым делом убедился, что все равно еще очень рано, ― часы висели напротив меня на стене и показывали без четверти пять. Я выспался, наконец. Впервые за столько недель.

Оставалось примерно полчаса до того, как нужно будет браться за тряпку и ведро и мыть полы на узле. Я слез со стола, пихнул коленом дверь станции, прошел по коридору до лестницы вниз и спустился на первый этаж. Как минимум можно там сходить в туалет, но я надеялся на большее ― что прапорщик умотал куда-нибудь спозаранку и оставил входную дверь открытой.

Так оно и было ― дверь была не заперта и даже чуть-чуть приотворена. Похоже, он и вправду выскочил только на минутку. Я вышел из узла и прошел десяток метров в сторону степи.

Степь была на месте, как и всегда, вечная, спокойная, чуть дыбящаяся холмами, развалившаяся до горизонта голодная степь. Не украинская, нет ― Джесказганская пустыня, Бетпак-Дола, Голодная степь, в центральном Казахстане, в районе озера Балхаш.

В четырех километрах прямо по дороге видны были бараки свинофермы ― несколько плоских крыш фантастического почти никому недоступного армейского рая. За бараками начинался небольшой взгорок, закрывающий рыжую даль. Сама даль уходила чуть правее, на северо-восток, каменистой ржавой пустыней. Мы называли эту пустыню «битый кирпич». Земля красноватого оттенка, почти одни камни, небольшие, как гравий. Очень похоже на битый кирпич, до самого горизонта.

Слева никаких видов не располагалось, там стояла казарма стройбата. Невысокое корявое здание никакой архитектуры ограничивало нашу часть с севера. За моей спиной, между солдатской столовой и казармой второй батареи, торчал узел связи.

Я отошел еще несколько метров по дороге и остановился. Стройбат от этого заметно отодвинулся назад и влево, так что мне открылся большой кусок степи за вторым КПП. Точно такой же, как и тот, что был виден с узла. Холмы и битый кирпич.

За моей спиной ― нехитрый солдатский пейзаж ― двухэтажные бараки казарм и служб, чуть зеленые деревья и травка то там, то здесь, вперемежку с мусором и огромный пустырь, переходящий в плац. Все тихо, людей нет, никто не застанет меня сейчас на середине дороги за моими утренними философиями. Я повернулся обратно к степи.

Сегодня эта земля казалась мне особенно родной. Мы с ней вместе отдыхали. Я ― от прошедших кошмарных недель в роте, земля ― от прошедших миллионов лет геологических игр. Мы оба были после чего-то. Мы оба хорошенько выспались, сбросили на пол надоевший бушлат, и вышли на пустую дорогу ― постоять. Низачем поторчать на ветру и почувствовать сладость непроисхождения вокруг никаких событий, подумать о своем и о вечности мира.

На этой земле уже ничего нельзя испортить, сломать, сжечь, разрушить, ― все само сгорело и порушилось миллионы лет назад. Остался голый ровный стол, специально для игр. Замечательное место для испытания ракет! Наилучший выбор. Огромная детская площадка сотни километров шириной ― играй-заиграйся в войнушку.

Неважно, что люди накидали здесь фюзеляжей ракет, самолетов, побросали ржавых, наполовину разобранных тягачей по обочинам дороги, понаоставляли старых полуразрушенных казарм, блиндажей, ― ей все равно. Обломки машин сторожат дорогу от самой нашей части до города, развалины старых сараев и казарм стоят пореже, как ямские станции. Это так мелко для нее.

Всё это ― только тут, около людей, около трубы с водой. А пройдешь пятьсот метров за соседнюю горку, ― и нет ничего, снова степь, пустыня, ковыль местный да битый кирпич. Земля отдыхает.

Мы с ней отдыхаем. Нам есть от чего отдохнуть.

Здесь ведь не всегда было так тихо. Когда-то тут плескалось море, тримоглодиты шныряли за своими тримоглодитихами. Кто-то, совсем простой по биологическому строению, постоянно пытался кого-то другого съесть, такого же простого, ― обычно успешно. Между плетущихся водорослей и морских звезд сизые ракушки-бякушки молча осуществляли свой нехитрый жизненный процесс, постепенно превращаясь в более высокие формы материи. Птеродактили тогда еще не летали, но и без них местечко было бойкое.