Алексей Гастев - Леонардо да Винчи

Таинственный Левиафан, которым Леонардо развлекает этих двоих и еще некоторых близких ему людей или кому они подчиняются и служат, имеет размер не больше ящерицы и изловлен садовником, знающим интерес Мастера к животным и желающим доставить ему удовольствие. Крылья этого Левиафана сделаны из кожи, содранной с других ящериц, и наполнены ртутью, отчего и трепещут, тогда как рога и борода искусно вылеплены из воска. Завидев чудовище, некоторые в изумлении отшатываются, а иные убегают прочь.

Благодаря громаднейшей практике в увеселении тех, кто, имея средства это оплачивать, надеется, что их ум, тупой от природы, заострится, Леонардо хорошо научился сочетать забаву и поучение. Очищая от жира и остатков пищи кишки холощеного барана, он доводил их до такой тонкости, что они помещались на ладони. Затем он прикреплял один их конец к кузнечным мехам, скрытым в другой комнате, и его помощник надувал эти кишки воздухом, и они заполняли огромное помещение, и каждый теснился к стене или забивался в угол, но тончайшая скрипучая материя и там его настигала. Вместе с воздухом в бараньи кишки входил также и смысл.

– Растягиваясь, – говорил Леонардо, – они уподобляются таланту, который из вещи незаметной и скрытой внутри его обладателя распространяется по всему свету.

Однако, чтобы судить о величии славы флорентийского мастера, не надо покидать Ватикан и отправляться в далекое путешествие или расспрашивать незнакомых людей – для этого достаточно будет хорошо рассмотреть «Афинскую школу», фреску Рафаэля Урбинского в зале Папского суда. Таким образом можно будет правильно заключить, кого именно утвердившееся общее мнение полагает достойным находиться вместе с Леонардо да Винчи и в его обществе и какое положение он занимает среди ныне живущих или умерших и прославившихся в веках, хотя бы те и другие в изображении Рафаэля, да и кого бы то ни было, представляют собой только тень и правдоподобную иллюзию.

Поскольку в зале Папского суда находится также библиотека, то, имея в виду количество авторов и несогласие мнений, можно вообразить, что за разноголосица и шум здесь раздавались, покуда живописец не привел все это к стройности. Чтобы понять, как ему это удается, можно представить себе создающуюся цивилизацию в виде музыкального инструмента наподобие многострунной арфы, которая в руках неопытного играющего издает звуки, скорее раздирающие душу, чем доставляющие удовольствие слушателям, в то время опытный музыкант, трогая струны в других сочетаниях, добивается приятного, ласкающего звучания; и это потому, что он придерживается правил гармонии и контрапункта, который есть не что другое, как контрапост в применении к музыке, или учение о единстве раздельного, отдаленного и направленного противоположно.

Фрески Рафаэля, ограниченные сверху полукружиями сводов, опираются на основания шириной в 12 локтей, так что многочисленные фигуры оказываются не большими половины человеческого роста, а их величие и важность происходят от благородства движений и умелого размещения. Напротив «Афинской школы», где собраны мудрецы и замечательные ученые всех времен, на другой фреске происходит диспут о вере, в котором принимают участие отцы церкви и знаменитые мужи, прославившиеся на религиозном поприще; а еще третья изображает гору Парнас, откуда раздается пиликанье играющего на лире языческого Аполлона, отчасти заглушаемое голосами поэтов, теснящихся возле их покровителя. Весь этот гармонический шум прорезывается подобным звуку трубы ужасным криком силена Марсия, с которого Олимпиец содрал кожу с живого, когда тот решился с ним соперничать в исполнении музыки и проиграл – настолько высоко тогда ценили искусство. Сюжет с Аполлоном и Марсием изображен отдельно на потолке, тогда как по левую руку от входа, исполняя роль как бы выразительной музыкальной паузы, пребывают в величественном молчании Истина и возле нее, согнувшая дерево как какую-нибудь травинку, Сила и также Умеренность, удерживающая вожжами младенца, подносящего факел знания: это означает, по-видимому, что исследователю и изобретателю в их стремлении к пользе необходимо себя ограничивать. Впрочем, кто однажды продвинулся по этой дороге, того трудно, а порою невозможно остановить, отсюда поражающая воображение массивность оставшихся потомкам трудов некоторых знаменитых ученых.

Что касается «Афинской школы», здесь естественным образом главенствуют и прежде других привлекают внимание фигуры Аристотеля и Платона, хотя, находясь на возвышении и в глубине, размерами они еще уступают другим фигурам, также изображающим замечательных, повсеместно прославленных людей. При этом некоторые фигуры имеют как бы две сущности: Гераклит внешностью напоминает Микеланджело Буонарроти, а в Архимеде, наклонившемся с циркулем в руках, чтобы начертить на полу геометрическую теорему, и показывающем свою лысину, угадывают Донато Браманте. Впрочем, есть и такие, что изображают только самих себя, эти по преимуществу помещены здесь по желанию папы или из-за симпатии самого живописца. Между ними Франческо Мария герцог Урбино, преемник известного Гвидобальдо Монтефельтро, Федериго Мантуанский и другие вельможи; однако благородством осанки, изяществом и грацией всех их превосходит изображенный Рафаэлем из-за возникшей между ними дружбы живописец Джованни Антонио Бацци, избравший себе возмутительное прозвище Содома. Но кто бы здесь ни присутствовал и как бы нарочно ни обособлялся – а выдающимся, замечательным людям такое желание часто свойственно, – перспективными линиями прочнее крепчайших вожжей все прикреплены и притянуты к Платону и Аристотелю, с важностью вышагивающим в середине и глубине композиции. Платон, если судить по движению указывающего кверху пальца, тогда как в другой руке философ имеет томик с диалогом «Тимей» его сочинения, этот призывает больше исследовать вещи возвышенные и небесные. В то время Аристотель, простерший обернутую книзу ладонь перед собой, как бы свидетельствует о важности земных происшествий и их внимательного наблюдения. Таким образом, двое они полностью обнимают возможности науки и управляют другими учеными, поэтому нет большей чести, если кому доверяется выступить в виде одного из философов. Ведь даже и завистники, и прямые недоброжелатели Мастера не сомневаются, что он этого заслуживает. А вот кто именно, Платон или Аристотель, оказывается более подходящим сосудом и временным пристанищем для его интеллекта, тут меньше согласия. Кто полагает, будто Леонардо удобнее фигура Платона, аргументируют как раз этим указательным жестом, который прямо считается собственноручной подписью Мастера на его произведениях, если припомнить ангела в миланской «Мадонне» для францисканцев св. Зачатия, Фому в «Тайной вечере» или Анну с картона для Аннунциаты. Также и другими внешними приметами Платон больше ему подходит: распределившаяся волнами длинная борода, брови, подобные устраиваемым на крышах для стока дождевой воды карнизам и далеко выступающие – все это похоже. Что касается ястребиного взгляда, то на расстоянии, с какого рассматривают живопись на стенах, трудно увидеть зрачок размером не более просяного зерна.