Ха-Джун Чанг - Недобрые Самаритяне: Миф о свободе торговли и Тайная История капитализма

Дом, в котором я родился и жил до шести лет стоял на тогдашней северо-западной окраине Сеула, столицы Южной Кореи. Он был небольшим (на две спальни), но современным, одним из тех, которые государство построило на средства иностранной помощи, в рамках программы по обновлению обветшалого жилищного фонда. Он был построен из бетонных блоков и плохо отапливался, так что зимой было довольно холодно – ведь зимой температура в Корее может упасть до 15 и даже 20 градусов мороза. Канализации не было, конечно, такое было только для очень богатых.

И тем не менее, моя семья имела многие роскошества, которых не было у других, благодаря [ положению ] моего отца, высокопоставленного чиновника Министерства финансов, который бережно сэкономил часть своей стипендии, когда он учился один год в Гарварде. У нас был чёрно-белый телевизор, который как магнитом притягивал наших соседей. Один друг семьи, многообещающий стоматолог из госпиталя Св.Мэри, одного из крупнейших в стране, каким-то образом всегда находил время, чтобы зайти к нам, каждый раз, когда показывали по телевизору крупные соревнования, якобы по причинам, никак не связанным с трансляцией. В сегодняшней Корее он бы подумывал о том, чтобы заменить второй семейный телевизор в спальне на широкоэкранный плазменный. Мой двоюродный брат, который только что приехал с родины отца Кванджу в Сеул и пришёл к нам в гости, стал спрашивать мою мать, что это за странный белый шкаф у нас в гостиной. Это был наш холодильник (кухня была слишком мала, чтобы вместить его). Моя жена Хи-Джеонг, родившаяся в 1966 году в Кванджу, рассказывала мне, что их соседи регулярно «помещали» своё драгоценное мясо в холодильник её матери, супруги преуспевающего врача, как если бы она была менеджером эксклюзивного швейцарского банка.

Небольшой домик из бетонных блоков с чёрно-белым телевизором и холодильником, может и не показаться чем-то особенным, но для поколения моих родителей он был воплощённой мечтой, ведь они жили в очень бурное и наполненное лишениями время: Японское колониальное правление (1910-1945 гг.), Вторая мировая война, разделение Кореи на Северную и Южную (1948 г.) и война в Корее. Каждый раз, когда я, моя сестра Ёнхи и мой брат Хасок жаловались насчёт пищи, наша мама сетовала о том, как мы испорчены. Она не уставала напоминать нам, что когда она была наших лет, люди её поколения, считали, что им очень повезло, если у них на столе были яйца. Многие семьи не могли себе их позволить, а в тех семьях, где их могли позволить, их приберегали для отцов и работающих старших братьев. Она часто вспоминала, как у неё разрывалось сердце, когда её младший брат пяти лет, умиравший с голоду во время Корейской войны, сказал, что ему стало бы лучше, если бы он только смог подержать в руках чашку из под риса, даже пустую. Мой отец, ныне мужчина весьма здорового аппетита, обожающий свою порцию мяса, старшеклассником должен был выживать на рисе, маргарине с чёрного рынка из запасов американской армии, соевом соусе и перцовой пасте. В возрасте десяти лет он был вынужден беспомощно наблюдать, как его семилетний младший брат умирал от дизентерии, смертельного поветрия, ныне почти неизвестного в Корее.

Многие годы спустя, в 2003 году, будучи в отпуске, я приехал погостить из Кембриджа в Корею, и водил моего друга и учителя нобелевского лауреата Джозефа Стиглица (Joseph Stiglitz) по Национальному музею в Сеуле. Мы подошли к выставке прекрасных чёрно-белых фотографий, демонстрировавших повседневную жизнь сеульского предместья среднего класса в конце 50-х – начале 60-х годов ХХ века. Именно таким я помнил своё детство. Рядом с нами стояли две юные женщины, лет по 20 с небольшим. Одна из них воскликнула: «Как это может быть Корея? Это какой-то Вьетнам!» Между нами была разница лет в двадцать, не больше, но знакомые мне сцены, были совершенно незнакомы ей. Я повернулся к Джо и сказал, что я чувствую, насколько мне повезло, что будучи специалистом по экономическому развитию, я имел возможность наблюдать такие разительные перемены в течение моей жизни. Я чувствовал себя, как чувствовал бы историк, специализирующийся на средневековой Англии, который своими глазами видел битву при Гастингсе или астроном, который вернулся назад во времени к моменту Большого взрыва

Следующий наш дом, в котором я прожил с 1969 по 1981 годы, в самый пик корейского экономического чуда, не только имел канализацию, но также мог похвастаться центральным отоплением. Бойлер, к сожалению, загорелся и чуть не спалил весь дом, вскоре после того как мы въехали. Но я не жалуюсь, нам очень повезло, что он у нас был, большинство домов отапливались угольными брикетами и тысячи людей погибали каждую зиму от отравления угарным газом. Эта история просто иллюстрирует состояние корейской техники в ту далёкую, и в то же самое время такую близкую эпоху.

В 1970 году я пошёл в начальную школу. Это была второразрядная частная школа, в каждом классе было по 65 человек. И мы этим очень гордились, потому что в соседней государственной школе было по 90 человек в классе. Много лет спустя на одном семинаре в Кембридже, докладчик сказал, что в 1980-е годы из-за бюджетных сокращений, навязанных Международным валютным фондом (подробнее о нём позднее), среднее число учеников в нескольких африканских странах выросло с 30 с лишним до 40 с лишним человек. Тогда меня [ как громом ] поразило, насколько плохо обстояли дела в корейских школах моего детства. Когда я учился в начальных классах, в самой лучшей школе страны было по 40 человек в классе, и все удивлялись: «как им это удаётся?». Государственные школы в некоторых быстрорастущих городских районах были перегружены до предела, имея до 100 человек в классе, учителя работали по две, иногда по три смены. Неудивительно, что в таких условиях, широко применялось битьё учеников и зубрёжка. Конечно, такие методы имеют очевидные недостатки, но, по крайней мере, Корея смогла обеспечить, как минимум, шестилетнее образование практически всем детям, начиная с 60-х годов.

В 1972 году, когда я был на третьем году обучения (американский Третий класс), школьный двор внезапно стал солдатским бивуаком. Присутствие солдат должно было предотвратить любые студенческие выступления против военного положения, введённого президентом страны, (бывшим) генералом Паком Чон-Хи (Park Chung-Hee). По счастью, они были там не против меня и моих друзей. Мы, корейские дети, может, и были известны своими ранними успехами в учёбе, но конституционное устройство было слегка за пределами возможностей нас, девятилетних. Моя начальная школа была при университете, вольнодумство студентов которого и было главной мишенью солдат. Корейские студенты были совестью нации во времена политического средневековья военной диктатуры, и они же сыграли ведущую роль в том, чтобы положить ей конец в 1987 году.