Владислав Крапивин - Рыжее знамя упрямства

– Готово… А теперь я хочу еще отдельно Тёмины страницы… Все же удивительный талант был у мальчонки. Почему таких не бережет природа?.. Вот, послушайте…

"Окон стеклянный оскал…" Этому и взрослый поэт мог бы позавидовать… А вот еще…

Теперь все подошли, встали у Олега Петровича и Салазкина за спиной. Салазкин закрыл руками лицо, протер щеки. Спросил из-под ладоней:

– А кто он, откуда? Что про него известно.

– Один из нескольких миллионов… – сказал Корнеич. – Тех, что на вокзалах и под заборами.

– Я про него мало знаю, – отозвался Московкин. – Тёма Ромейкин, одиннадцати лет. Жил с матерью и отчимом, оба спивались. Мать погибла, съела какую-то колбасу со свалки и вот… Отчима посадили по обвинению в воровстве. Жил какое-то время у двоюродной бабки в деревне, но та совсем одряхлела. Мальчика – в интернат… Всякие интернаты есть, он попал в такой, где воспитатели-сволочи, казарма и дедовщина. Он учился там в четвертом классе, но не выдержал, сбежал. Говорил, что с беспризорниками жилось не так уж плохо, не обижали. И даже появился хороший друг, Вася Ростовцев по прозвищу Орех… Однажды была облава, их забрали на вокзале, сунули в детприемник. Потом Тёму в прежний интернат, а Ореха в какой-то другой… Тёма-то слинял на третий день, а друга так нигде и не нашел… А вскоре стало сдавать сердце. Так, что приятели притащили его к нам, услышали где-то, что здесь не как в интернате… А вот смотрите, портрет друга…

Во всю клетчатую страницу было нарисовано шариковой ручкой треугольное большеглазое лицо с круглыми ушами и частыми кудряшками, с широким, от щеки до щеки, улыбчатым ртом… А дальше были еще рисунки. Худая печальная кошка – она смотрит на тощего мышонка и, видимо, далека от мысли, чтобы съесть его (оба беспризорные); кораблик с парусами, скользящий, как по гребням волн, по крышам домов. Паровозик среди травы (возможно, тот, из стихов); корова и мальчик, который скармливает ей лопух (у коровы умная морда, а мальчик похож на того, что на портрете)…

– Олег, сделай мне комплект всех оттисков, стихи и картинки, – попросил Корнеич и встретился взглядом с Салазкиным. У того в зелени глаз был влажный блеск. – Сделай, я пробью это в газету "Поколение", на страницу "Школьные годы". Вместе с рассказом о Тёме… Да и пробивать не надо, сразу ухватятся…

Олег сделал.

Каховский отошел к стене, там из-за пыльного листа картона торчал гриф гитары. Сергей Владимирович вытащил гитару, попробовал струны, подкрутил.

– Смотри-ка, вполне пригодный инструмент…

– Да, ребята иногда развлекаются.

– Может, вспомним былое? – Каховский обвел глазами друзей.

– Пожалуй, – сказал Корнеич. – А то что-то много в последние дни… кладбищенского… Жить-то надо. Хотя бы назло врагам…

Каховский сел у стены, тронул струны, послушал.

– Подождите. Может, принести бутылку? – напомнил Кинтель.

– Успеется, – сказал Каперанг. – Сережа, давай…

– Да… Это Медведевых песня, Саши и Кузнечика. Может, не в настроение, но… – Каховский взял звонкий аккорд. Одна из самых старых эспадовских песен ударила словно желтым клинком по черным сталактитам горечей и печалей:

И так, куплет за куплетом, разгоняя сумерки, превращая усталых людей в мальчишек с натертыми бегучим такелажем ладонями, песня подвела их к давно известным, но неоспоримым строчкам:

Закрытие гонок было скромным, даже без барабанного марша. Барабаны после поездки в октябрьское лежали в штабе на Профсоюзной, их в спешке и суете забыли привезти на базу, а когда спохватились, оказалось, что у Кинтеля заглохла машина. Поэтому вручали награды и спускали флаги просто под аплодисменты…

Словко не сумел сделаться чемпионом гонок. Он добился лишь второго места. А первое, как и в прошлом году, завоевал Кирилл Инаков. Ну и ладно! Досадно, конечно (всего-то двух очков не хватило!), однако не причина для траура. Тем более, что хватает других забот…

Да, сложная эта штука – наша жизнь. Уйдет какая-нибудь тревога – появляются другие.

Например, одна из долгих и грызущих душу тревог – "Кем я буду?" – недавно разрешилась после разговоров с Салазкиным. Оказывается, у него, у Словко, есть кое-какие способности для осознания пространственных загадок и "пролезания" в хитрости энергетических и всяких прочих полей. По крайней мере, Словко – если не умом, то нутром – понял правоту Салазкина, когда тот объяснял: всяческие законы развития мира и небывалые явления возможны во вселенной, только для них нужны соответствующие условия. Для одних – такие, для других – иные. Как для рыбы вода, а для песчаной ящерицы жаркая пустыня. И хронополе может в полную силу проявить себя, если выявить для этого нужные закономерности… Чтобы разобраться в таких делах, надо изучить столько всего, что страшно представить. Но Салазкин сказал, что у него, у Словко, есть к подобным проблемам явные склонности, а Салазкину можно верить (особенно, когда очень хочется). А времени впереди – целая жизнь…

Но от всех беспокойств никогда не избавишься. Вот и сейчас… Во-первых, почему не пишет и не отвечает на звонки Жек? (Уехал куда-нибудь отдыхать с родителями? Но как он мог не сообщить!) А еще не давало покоя тревога за отряд.

Что-то шло в нем не так. На первый взгляд все нормально (если не считать стычек Аиды с Корнеичем, но это дело обычное). Однако Словко слишком долго был (жил!) в "Эспаде", чтобы не заметить внутреннего разлада.

А родители слишком хорошо знали сына, чтобы не увидеть его "тоски и тревоги". Словко лежал на диване – нечесаная голова на середине мятой постели, длинные кофейные ноги задраны на полку с морскими словарями. Обычная поза, когда в жизни что-то не ладится.

Отец встал в дверях, поглядел полминуты и сказал через плечо:

– Мать, наследник чего-то мается. Может, страдает из-за спортивных неудач?