Карлос Фальяс - Маркос Рамирес

Мой кривой цыпленок вырос в прекрасного петушка пепельного цвета с белыми крапинками, задиристого, хотя довольно жирного и неуклюжего — ведь он был простой, не породистый. Для меня же он был самым стройным в мире боевым петухом. Я окрестил его Пестряком, по имени знаменитого бойцового петуха, о чьих славных победах в петушиных боях я много слыхал. Я растил его заботливо и любовно, испытывая к нему глубокую, непреодолимую нежность. Каждый день я таскал для него то в той, то в другой лавке предместья горсть проса, риса или кукурузы, чтобы он поскорее превратился в откормленного, сильного петуха.

С тех пор, как я привез его из Алахвэлы, я мечтал сделать из него чемпиона петушиных боев. Когда Пестряк немного подрос, я ощипал ему ноги и шею, построил для него домик в патио, привязал к столбу и стал подмешивать к пище моего воспитанника перец, как это делали все любители петушиных боев со своими бойцовыми птицами. Однако я не отважился срезать ему гребень, полагая, что это украшение петушиной головы не имеет решающего значения в деле его воспитания.

Позднее, когда Пестряк приобрел уже задатки взрослого петуха, я решил, что пора начать его тренировку, и иногда отвязывал, чтобы он подрался с соседними петухами. Кукурузными зернами и исключительным терпением я привлекал других петухов к нам в патио, выпускал Пестряка и, размахивая прутиком, громкими криками натравливал на чужаков будущего чемпиона, пытаясь руководить им в бою. Но Пестряк был на редкость неуклюжим, и почти всякий раз бой заканчивался его постыдным, унизительным отступлением. В таких случаях, разозлившись, я спешил ему на помощь: палками и камнями я обращал в бегство победителя, что бы получить возможность объявить ничью. Немало побоев досталось мне от дяди Сакариаса из-за постоянных жалоб соседок — хозяек пострадавших петухов.

Кривой петушок стал для меня лучшим другом, доверенным моих невзгод. Усевшись на землю и бросая ему кукурузные зерна, я говорил: «Пестряк, в этом доме нас с тобой ненавидят… Не лучше ли нам исчезнуть, уйти подальше и никогда больше сюда не возвращаться — пусть радуются. А?..» И я мысленно объезжал весь мир в сопровождении моего Пестряка, а он, превратившись в знаменитость, побеждал в единоборстве всех существующих на земле петухов и тех, которым еще суждено появиться на свет.

Однажды, когда я вернулся из школы и вошел в кухню, мать встретила меня с каким-то особенно заботливым вниманием. Я подошел к раковине вымыть руки перед обедом и только намылил их, как мыло выскользнуло на пол. Я нагнулся поднять его и чуть не вскрикнул: там, под раковиной, в углу стояло лукошко, полное перьев. Сердце мое затрепетало от страшного подозрения, меня бросило в озноб.

Нет, невозможно! Не может быть! Я бросился в патио, но не нашел Пестряка ни у столба на привязи, ни в другом месте.

Удрученный, я бегом вернулся на кухню, чтобы спросить у матери, где же петух, но еще с порога различил странный предмет, завернутый в тряпку и подвешенный к потолку. Я рванул сверток и… слезы полились у меня градом: передо мной, ощипанный и обезглавленный, лежал мой несчастный петушок.

Не нахожу слов, чтобы описать ту боль и отчаяние, которые пережил я в тот момент. Бесполезны были все утешения матери, которая под конец с горечью объяснила:

— Мне самой было жалко, но у нас нечего есть… Если бы не голод, я никогда не зарезала бы его, Маркитос!

Я понял мать и даже оправдал ее, но ничто не могло унять мою боль. Я выбежал на улицу; в этот день я больше не пошел в школу и вернулся домой поздним вечером, чтобы не видеть, как другие спокойно уплетали моего бедного друга.

Как говорится, беда не приходит одна, и вот спустя несколько дней у меня умерла хромая канарейка, за которой я ухаживал целый месяц и, испытывая искреннюю жалость, отдавал ей всю свою нежность. Утром я пришел, как обычно, почистить клетку, сменить корм и нашел ее мертвой в углу. Новая беда оживила в моей памяти горечь недавней утраты. Мне удалось устроить пышные похороны хромой канарейке в маленьком гробике с настоящим крестом и множеством цветов, в присутствии всех моих сестренок, принявших участие в траурных церемониях, которые я придумал для погребения птички.

Канарейка была подарком моей крестной — высокой, худощавой француженки, служившей экономкой в доме своих богатых соотечественников, с которыми она приехала в наши края. Крестная дружила с нашей семьей еще с тех времен, когда мое появление на свет вынудило мать брать в стирку белье из богатых домов. Она бывала у нас. Я же ходил к ней редко, так как она жила на другом конце города, где находился дом ее хозяев — большой особняк с железной решеткой и прекрасным садом, в котором прогуливался страшный и свирепый бульдог.

В те дни, когда я шел к крестной, мать одевала меня в лучший костюм, тщательно мыла, причесывала. Я искренне любил крестную, но, отправляясь к ней, всякий раз недовольно ворчал: она имела привычку пичкать меня, а пища богачей доставляла мне мало удовольствия из-за множества кружочков моркови и свеклы, от которых нельзя было отказаться, чтобы не рассердить ее; вкус этих кружочков был мне противен, и глотал я их целиком.

Крестная охотно болтала со мной и при этом мило картавила. А когда я собирался домой — чтобы посмеяться, она задавала мне всегда одни и те же вопросы:

— Ну, как идет война, капитан Маркос?

— Отлично, мы побеждаем, — утверждал я.

— С кем же ты сейчас?

— Как всегда, с немцами!

— Карамба, разве ты не знаешь, что я француженка? — говорила она с улыбкой. — И твой дядя — наш союзник, и все твои домашние тоже. Почему тебе нравятся немцы?

— Потому что у них громадные пушки, и сами они стоящие солдаты.

— Я же тебе говорила, что французы тоже очень храбрые… Но мне нравится, что ты умеешь отстаивать свое мнение. — И, обняв меня, она опускала в карман песету.

Я восторгался немцами из-за их нашумевшей тогда артиллерии и остроконечных касок, которые мне казались особенно внушительными. В школе, во время перемен, я вместе со всей ватагой участвовал в бесшабашных набегах и атаках против «французской» кавалерии, которая обычно была многочисленнее нашей.

Несколько лет спустя моя крестная вышла замуж за грубого и беспощадного самодура, который доконал ее тяжелой работой; она умерла в нищете в далекой затерянной деревушке провинции Картаго. Только я до сих пор храню память об этой тихой и нежной женщине. Иной раз, когда я думаю о ней, то спрашиваю себя: в каком уголке Франции прошли ее первые, счастливые годы? Не оставила ли она там сестер или дорогих друзей, не тосковала ли она по ним в горькие часы одиночества? Не томило ли ее перед смертью страстное желание вернуться в любимую Францию?..