Анатолий Рыбаков - Детская библиотека. Том 49

Шаринец исподлобья смотрел на него, Миша отметил про себя и это: замечание о Белке обеспокоило Шаринца.

— Что ж, по твоему: Белка была заодно с Витькой? — спросил Шаринец.

— Так ведь сам знаешь, из его компании.

— Убивала, выходит, заодно? Девчонка?

— Разве я говорю, что убивала? Я говорю: ребят по следователям затаскают. А насчет Белки я вообще хотел с тобой поговорить.

— Чего говорить то? — насторожился Шаринец.

Мише было важно не то, что говорит Шаринец, он не проговорится, важно, как говорит.

— Ее могут взять на фабрику — не хочет. Что посоветуешь?

— А я при чем? Почему ты ко мне?

— Говорят, ты имеешь на нее влияние.

— Кто говорил? Ну! — грубо спросил Шаринец.

Миша усмехнулся:

— А ты чего на меня кричишь?! Думаешь, я глухой? Может быть, ты сам глухой? Могу так рявкнуть, что у тебя барабанные перепонки лопнут. Знаешь, что такое барабанные перепонки? — Миша протянул руку к уху Шаринца. — Вот тут они у тебя, ты ими слушаешь, а лопнут, ничего не будешь слышать, глухим навсегда останешься. Понял?

Шаринец мрачно молчал.

— Я тебе не мальчик, учти, — продолжал Миша, — не Шныра, не Паштет. Мне говорили, что ты имеешь влияние на Белку. Кто говорил? Витька Буров говорил, вот кто! Витька говорил, что Белка тебя слушает, вот я и прошу: уговори ее пойти работать на фабрику, хорошее дело сделаешь.

Мишкино объяснение, по видимому, удовлетворило Шаринца, и он спокойно сказал:

— Не маленькая, сама все понимает об себе. И не знаюсь я с ней, она с Витькой была. В Крым, дураки, собирались, на солнышке позагорать, вот и загорает, бандюга!

В говорливости Шаринца Миша почувствовал возбужденность человека к чему то причастного, в обвинениях Витьки — фальшь, в злорадстве — торжество мстителя. И его осведомленность, кто где был в ту ночь, и его беспокойство о Белке…

На другой день, в школе, Миша отозвал Шныру в сторону.

— Можешь узнать: говорила Белка Шаринцу, что Зимины уезжают на дачу?

— Если она Шаринца навела, разве она признается? — усомнился Шныра.

— Это верно. А могла она навести Шаринца?

— Не знаю. Только Витька ни при чем, это точно.

— Хочешь Витьку выручить?

— Спрашиваешь!

— Следи за Шаринцом и Белкой.

Шныра исподлобья посмотрел на него:

— Шаринец узнает — убьет.

— А ты так, чтобы не узнал. Белке ничего не говори. И Фургону.

— Я с Паштетом, — подумав, сказал Шныра.

— Не продаст?

— Он верный, любит Витьку.

В карты Валентин Валентинович тоже не играл. Есть карточные игры, в которых требуется умение, но надо ломать голову, а свою голову Валентин Валентинович берег для кое чего более существенного.

Но местонахождение игорного притона, где играл Красавцев, было ему известно.

Два раза коротко он позвонил в дверь.

Настороженный женский голос спросил:

— Кто там?

— От Антониды Аристарховны, — паролем ответил Навроцкий.

Дверь открыла дебелая накрашенная женщина — хозяйка заведения.

За ярко освещенным столом сидели игроки.

В углу, на маленьком столике, стояли вина и закуски. Туда и подсел Валентин Валентинович, дожидаясь конца игры.

Ждать пришлось долго, но он никуда не спешил. От него не ускользнул настороженный взгляд Красавцева; тем спокойнее и невозмутимее выглядел он сам, респектабельный молодой человек в черных лакированных ботинках с гетрами на блестящих пуговицах.

Наконец Красавцев подошел к столику, налил рюмку водки, стоя выпил, вполголоса спросил:

— Зачем вы здесь?

— Повидаться с вами, — весело ответил Валентин Валентинович.

— Присядете?

— Нам незачем видеться, — ответил Красавцев, однако сел.

— Мне трудно жить, не видя вас.

Валентин Валентинович покачивал ногой в лакированном ботинке.

— Ваши шутки неуместны.

— Шутки уместны в любых обстоятельствах, дорогой Георгий Федорович, тем более уместны они в обстоятельствах комических.

— О какой комедии вы говорите?

— Сидите с убийцей Зимина, спокойно пьете водку и закусываете селедочкой с луком.

— А что прикажете делать? Закричать: держите его!

— Идея! Это будет забавно.

Красавцев вытер губы салфеткой.

— Что вы хотите мне сказать?

— Вы должны твердо уяснить: никакого, повторяю, никакого отношения к происшествию я не имею. Будь я хоть мало мальски причастен, меня давным давно не было бы в Москве, вообще не существовало бы никакого Валентина Валентиновича Навроцкого. Неужели вы этого не понимаете? Чушь! Ерунда! Какие основания у вас связывать меня с этим делом?

— Вы настаивали, чтобы я передал документы Зимину.

— Документы лежат на столе, никто их не тронул.

— Вторые документы. А первые?

— Они пропали с портфелем и, вероятно, из за портфеля. Зимин стал бы нашим человеком, поверьте! Но впутался негодяй, мальчишка, бандит, какой то Альфонс Доде, черт бы его побрал, все испортил. Я не знаю деталей; не хочу знать, меня это не касается. Я чист! А поскольку чист я, чисты и вы. Стыдно паниковать, Красавцев!

— Не стыдите меня, пожалуйста! — вспылил Красавцев. — Много на себя берете. Я не утверждаю, что вы имеете отношение к происшествию, как вы изволили выразиться. Но оно имеет отношение к нам. Пока все не закончится, не уляжется, я ничего не могу делать и не буду делать. И вам не советую появляться на фабрике. Исчезните на время.

— Исчезнуть? Мне? Когда я ни сном ни духом! Красавцев, будьте мужчиной, не теряйте головы! Все должно продолжаться, как было.

— Что именно?

— Пять вагонов.

— Вы с ума спятили?

— Извините, это вы деморализованы убийством Зимина, все это видят, между прочим.

— Все равно придется переждать, — уже спокойнее ответил Красавцев.

— Назначен новый инженер, надо к нему присмотреться.

— Наоборот, — возразил Валентин Валентинович, — сразу ограничьте его: твое дело — производство, мое — сбыт.

— Ваше указание, товарищ Навроцкий, будет выполнено, как только вы станете директором фабрики.

Валентин Валентинович встал, холодно сказал:

— Я дал вам несколько дружеских советов, на мой взгляд, полезных. Главное, будьте спокойны, как спокоен я. Никаких, ни малейших оснований для беспокойства нет по одной простой причине: ни я, ни вы не имеем никакого отношения к этому делу. Я жду ответа. И не задерживайте. Иначе нужные мне пять вагонов я получу в другом месте. Честь имею.

Все так же двигались толпы в тесных рядах Смоленского рынка, между ларьками, палатками, открытыми прилавками, коробами с фруктами и овощами, мясными тушами, подвешенными на крюках, растекались по Арбату, по Смоленскому и Новинскому бульварам, по бесчисленным переулкам, спускавшимся к Москве реке, кривым, запутанным, пыльным и грязным.