Наталья Туманова - Давно, в Цагвери...

— Нет, Ласточка, мы не пойдем к Котэ. Видеть я не могу этих новоявленных буржуев! Сколько их развелось кругом, будто и не было революции! И потом, знаешь, ведь когда-то, при царе, он служил в Метехи. Правда, говорят, служил поваром, варил арестантам баланду. Но факт остается фактом.

— Дядюшка Котэ работал в тюрьме? Он такой добрый!..

— Да, добрый… — задумчиво соглашается дядя Серго. — Он даже передавал на волю из тюрьмы записки, а в тюрьму — передачи… Правда, ему неплохо платили… Когда победила революция, многие стали приписывать себе перед ней заслуги. А пойди проверь… Давай просто послушаем, как свистят птицы. Вон слышишь: цвик, цвик, цвик… Не знаешь, как зовут эту сладкогласую пичугу?

— Не знаю…

Дядя Серго устал, ему трудно много ходить, он садится на скамейку, там, где хорошо пригревает солнце, и усаживает меня рядом. С худого морщинистого лица его медленно сходят набежавшие тени. Оно становится добрым и грустным, как всегда.

А на следующий день происходит нечто, повергающее нас в смятение и тревогу. Миранда с утра отправляется на базар за покупками и не возвращается домой даже к вечеру.

Мама и бабушка волнуются очень, но папа относится к исчезновению девушки с философским спокойствием.

— Я же предсказывал, Ольга Христофоровна, — хмурясь, говорит он за ужином. — И теперь повторяю: вы слишком мало о Миранде знали и знаете. Кто она? Откуда? Вы с Ритой легкомысленно доверчивы. Скажите спасибо, что она скрылась лишь с теми деньгами, которые ей выдали на покупки. Могла бы прихватить и еще кое-что!

Мама нервно позвякивает ложечкой о край блюдечка.

— Но Миранда прожила у нас больше месяца и ни в чем дурном не замечена, Лео, — с упреком напоминает она. — Почему ты о ней говоришь плохо?

Папа улыбается чуть свысока, так взрослые улыбаются детям.

— Видишь ли, Риточка, мне из-за моей профессии приходится все время сталкиваться с изнанкой жизни, на кою вы с Ольгой Христофоровной взираете с чистенькой, фасадной стороны. В юридической практике…

— Ох уж эта юридическая практика! — в сердцах перебивает мама, и щеки ее краснеют. — Раньше, Лео, ты был доверчивый и добрый, но твоя работа… Нельзя же вовсе не доверять людям! Тебе кажется, что весь мир населен ворами и жуликами!

— Ну зачем крайности? — Папа недовольно пожимает плечами. — Я за доверие в рамках разумного…

Как часто они спорят о доверии, думаю я, переводя взгляд с папы на маму. Я очень люблю папу, но мне кажется, что лучше, как-то веселее, что ли, — доверять. Мама и бабушка доверяют, и, наверно, потому к ним все добры и приветливы; недаром же Миранда часто говорит бабушке: «Вы — святая женщина, калбатоно Ольга!» Нет, я тоже буду доверять людям…

Мы садимся ужинать, не дождавшись Миранды, и я лишь теперь чувствую, как привыкла к красивой и странной девушке, как мне ее недостает. Мне нравилось смотреть, как она ходит, как причесывает свои длинные, спадающие ниже талии, отливающие синевой, густые волосы, нравилось ее худое лицо с огромными черными, сверкающими глазами. Она ни капельки не напоминала Катю, шумную, добродушную, немного неуклюжую, — двигалась легко и быстро и почти никогда не улыбалась. Она не заботилась обо мне, как Катя, но если подходила и гладила по голове своей изящной, смуглой, словно позолоченной рукой, я радовалась ее сдержанной ласке.

Мне казалось, Миранда все время думает о невеселом — верно, о том, о чем думала на Воронцовском мосту. И что бы она ни делала в доме — убирала ли, готовила ли обед или просто тихо сидела у окна, — видимо, одни и те же мысли постоянно занимали ее, потому-то и не сходила с ее лица печаль.

А Катя была девушкой веселой и общительной — редко-редко возвращалась с базара одна. Обычно ее всегда сопровождал какой-нибудь мимолетный поклонник — тащил тяжелые корзины и сумки, а она, лукаво посмеиваясь, вознаграждала его за труды белозубой озорной улыбкой. Напрасно незадачливые ухажеры прогуливались вечером под нашим балконом, — Катя знать никого не хотела, просто делала вид, что видит впервые. Наиболее настойчивые писали нежные письма, и она читала их вслух маме и бабушке, захлебываясь смехом: «Цэлий дэнь хажю пьяний, ат каво пьяный, сам зна-ишш». Наша Катя тоже не ах какая грамотейка и читала адресованные ей любовные послания по складам. А однажды поздно вечером, когда мы уже легли спать, под балконом раздался страстный поющий голос: «Сикварули, сикварули…» — что в переводе на русский означает: «Любовь, любовь…» Весь дом всполошила неожиданная серенада, и разгневанная Катя плеснула из кувшина холодной водой на горячую голову не в меру пылкого обожателя. И как же мы потешались, глядя в спину убегающего сердцееда!

А с Мирандой ничего подобного не случалось — она была строгая, недоступная, увязываться за ней так, как за Катей, никто не осмеливался.

И вот — Миранды нет, Миранда пропала.

Ужин окончен, мама принимается молча мыть и убирать посуду, и вдруг в коридоре раздается робкий, словно бы извиняющийся звонок. Я срываюсь с места и со всех ног мчусь в коридор открывать! Сама не предполагала, что так обрадуюсь возвращению Миранды.

— Миранда! Мирандочка! Нашлась! — кричу я и тащу ее за руку в столовую.

Строго поджав губы, бабушка принимается отчитывать ее:

— Ну как не совестно, Миранда? Мы так беспокоились!

Миранда стоит в дверях столовой, потупив взгляд, а рука ее поглаживает мою голову, и в скупой ее ласке я чувствую новое отношение к себе; мне кажется, за день разлуки мы стали ближе друг другу.

— Простите, Ольга Христофоровна, — тихо говорит она, — сама понимаю, должна была предупредить… Но, право, я не знала, что так случится… и подумала: Ольга Христофоровна извинит, она святая женщина.

— Ну-ну, не льсти, не подлизывайся! — с досадой прикрикивает бабушка. — Ты в детдоме была? Нашелся братец?

Но Миранда сразу замыкается, уходит в себя, на лице у нее снова появляется прежнее, угрюмое, отчужденное выражение. И, верная своей обычной манере, бабушка умолкает, не пристает с расспросами: придет час и Миранда сама расскажет все.

С этого дня Миранду словно подменили — огромные обжигающие глаза не так печальны, улыбка на губах то и дело вспыхивает. Словно распрямилась в ней тайная пружинка, словно ей легче стало дышать. И я, украдкой наблюдая за Мирандой, думаю: что-то хорошее случилось в ее жизни.

Даже к черепахе, которая поначалу вызывала у нее отвращение, Миранда стала относиться добрее, помогает мне ухаживать за ней — чистит корзинку, а возвращаясь с базара, обязательно приносит свежей зелени, наливает ей в мисочку молока…

В этот день солнце светит вовсю, окна распахнуты настежь, за ними шелестит листва акаций и зеленеет Александровский сад. Подоконник весь в солнечных бликах, и я укладываю на него черепаху — пусть погреется, подышит свежим воздухом. Доверчиво вытянув головку и смешные, будто покрытые чешуйками лапки, она блаженно замирает.