Наталья Туманова - Давно, в Цагвери...

Обычно мама не любит оставлять папу в городе одного — жалуется, что он «большой ребенок», совершенно не умеет позаботиться о себе, «опять будет жить на чае и бутербродах». Но сегодня мама объявила, что уезжает со спокойной душой — Миранда будет ходить на базар и готовить папе обеды и ужины, станет помогать бабушке Тате. Папа долго не соглашается: слава богу, не маленький, как-нибудь доживет до августа и без Миранды. Но мама и бабушка непреклонны, и папа в конце концов раздраженно машет рукой — разве с женщинами сговоришься!

Прошлое лето мы тоже провели в Цагвери, и зимой я часто вспоминала еловую и березовую рощи, звонкие светлые роднички, струящиеся из скал, изумрудные поляны, заросшие душистыми фиалками, вздымающиеся горы, похожие на старинные замки. Цаг-ве-ри — красивое название!

Мы с мамой ежедневно отправлялись на «площадку очарования» — уступ горы, нависший над пропастью, огороженный узорчатой деревянной решеткой, — оттуда так далеко видно. Внизу, под Цагвери, раскинулась зеленая долина, пересеченная серебряной нитью реки, по берегу рассыпаны белые домики, на склонах холмов пасутся овцы и козы, похожие отсюда на маленькие облака. Особенно я любила бывать на площадке вечером, когда солнце вот-вот спрячется за горы и на все ложится задумчивая, чуть красноватая тень. Сколько раз, когда я просыпалась утром, бабушка спрашивала меня с улыбкой:

«Ты опять, Ли, смеялась во сне. Цагвери видела, да?»

Мы едем в Цагвери! Замечательно!

Вчера мама купила мне клетчатый чемоданчик, и я упрятала туда игрушки. Только Катю повезу на руках, пусть вместе со мной любуется из окна вагона горами, речками и водопадами. Одно мне грустно: не хочется расставаться с Гиви — но без него тетя Верико не справится с заказами. Папа у Гиви умер, когда он был совсем маленьким, и они с тетей Верико должны зарабатывать себе деньги на жизнь. Мне-то хорошо: и папа, и мама, и бабушка работают, а Тата получает пенсию за дедушку Георгия…

Вечером Миранда укладывает меня спать.

Нет, Миранда не стелет мне постель, не помогает раздеваться — я все делаю сама, меня приучили с раннего детства. Просто она присутствует при этом. Когда я уже лежу в постели, Миранда выключает верхний свет, остается лишь ночник на столике между бабушкиной и моей кроватями. Я привыкла засыпать при нем. Янтарные глаза нахохлившейся мраморной совы излучают неяркий желтоватый свет, он успокаивает и незаметно переносит в сны.

— Спи, Лиана, спи, — говорит Миранда, — спокойной ночи.

Но мне не хочется, чтобы она уходила, — ведь завтра я с ней расстанусь надолго.

— Ну посиди со мной, Мирандочка, — прошу я.

Миранда садится. Лицо ее в мягком свете ночника напоминает лицо женщины с молитвенно сложенными руками — ее изображение висит в папином кабинете. Однажды, вскоре после появления у нас Миранды, пораженная сходством, я спросила:

— Кто нарисован на этой картине? Как зовут? Не родная ли Миранде?

Папа, чтобы отвязаться, буркнул:

— Никакая не родная. Как звали? Ну, Мадонна.

— Она была несчастная? Как Миранда — тогда, на мосту?

Папа с непонятным выражением посмотрел на меня, потом на картину.

— Как Миранда? — повторил он растерянно. — Может, и так, Ли… Но ты мешаешь мне работать! Помолчи, пожалуйста!

Я сидела и следила за ним, опять углубившимся в бумаги, и думала о Мадонне, женщине с измученным лицом. Мадонна, Миранда… Вот, даже имена чем-то похожи…

Сейчас, засыпая, всматриваясь в ее лицо, я думаю: хорошо, что Миранда помирилась со своим женихом, что они будут счастливы. Мне хотелось бы дать Миранде понять, что я знаю ее тайну, знаю о ее любви, но я не могу придумать, как это сделать. Я стараюсь не заснуть, пока не придумаю, но меня клонит в сон.

Сквозь слипающиеся веки смотрю на смутный, едва освещенный силуэт Миранды. Она сидит возле моей кровати и что-то вертит в руках — кажется, рассматривает ключ от мастерской: по ночам ключ лежит на комоде, рядом с бабушкиным ридикюлем и моей копилкой — почтовым ящиком… И я засыпаю…

Сон… Я стою на «площадке очарования» в Цагвери рядом с дядей Серго, но внизу, глубоко под нами, — не зеленая долина, а гремит камнями и бесится покрытая желтой иеной Кура. На противоположном берегу сереет громадина Метехского замка. От Метехи дует сильный горячий ветер, развевает волосы, треплет мое платье. Я вглядываюсь в стены замка: сейчас там что-то должно произойти. Но что? Напряженно стараюсь припомнить, про кого говорил дядя Серго, кого убили в замке? Арсена Джорджиашвили, на улице которого мы живем? Да. Кого-то еще… Дядюшку Котэ?! Передо мной возникает розовое, расплывающееся в улыбке, толстощекое лицо, добрые глаза-изюминки. Нет, нет, его там не убивали! Голос дяди Серго говорит что-то строго, гневно, я оглядываюсь, но дяди на площадке, оказывается, нет — он исчез, — а сидит, хищно сверкая угольными глазами, черная лохматая птица. И вдруг я узнаю! Да это же Миранда! Она смеется, с шумом хлопает крыльями и улетает… И я тоже срываюсь с «площадки очарования» и лечу за ней, лечу плавно, взмахивая руками-крыльями…

Я не понимаю, что меня будит, лежу в темноте и прислушиваюсь к сонной тишине дома, к ровному бабушкиному дыханию. И, вспоминая сон, заново переживаю ощущение полета — мне часто снится, что я летаю: бабушка как-то объяснила: потому что расту.

Ночник погашен, янтарные глаза совы померкли, но дверь в столовую распахнута, и с улицы сочится неяркий свет — не то фонаря под балконом, не то луны. В столовой по-ночному громко и звучно тикают часы.

Вдруг в это тиканье вплетается какой-то неясный шорох. Зная, что на диване в столовой спит Миранда, я вслушиваюсь — это легкий шелест платья. Не надевая туфель, Миранда проходит по столовой, и на секунду в проеме двери возникает темный, словно вырезанный из черного картона силуэт. Она заглядывает в нашу комнату и несколько мгновений стоит неподвижно, словно прислушиваясь к дыханию бабушки.

Мне хочется окликнуть Миранду, но дремота сковывает меня. Смутно слышу, как, знакомо скрипнув, закрывается за Мирандой дверь, ведущая на балкон, выходящий во двор…

И вдруг… просыпаюсь снова. Словно и не было сонной расслабленности, сковывавшей тело. Внезапная мысль пронзает меня и заставляет сесть на кровати. Наверное, Миранда пошла на свидание. Может, она ходит на свидание каждую ночь?

Я почти убеждена: парень в синем костюме и желтых ботинках где-то здесь, рядом, и они с Мирандой целуются!

Тихонько поворачиваюсь к бабушкиной кровати — бабушка спит. Я осторожно спускаю на пол ноги и, стараясь не стукнуть чем-нибудь, не скрипнуть, почти не дыша выхожу в столовую. Дверь в папин кабинет закрыта — никто не услышит, не остановит. С кошачьей осторожностью, которой я раньше и не подозревала в себе, выбираюсь в коридор, иду по нему, касаясь рукой стены, и застываю у входа на балкон, где в густом синем сумраке угадываются резные столбики, поддерживающие крышу, и смутно темнеют очертания качалки. Мертвая тишина. Замирая, крадусь вдоль перил и пытаюсь рассмотреть что-нибудь внизу, во дворе. Но там налита такая густая темень, что нельзя ничего разглядеть — во всем доме ни одного освещенного окна. Мне становится страшно — одна в этом беззвучном мире! — но я же чувствую: где-то поблизости Миранда. И если не струшу и не убегу, а постою еще немного, я, может быть, услышу шепот, хотя из-за темноты и не увижу ничего.