Наталья Туманова - Давно, в Цагвери...

Выхватив из огня раскаленный брусок, дед Автандил бросает его на наковальню и принимается бить молотком; от раскаленного железа во все стороны летят искры, они похожи на падающие звезды. Я слежу за молотком, легко взлетающим над наковальней за меняющим форму, быстро тускнеющим бруском железа. Только что он был ярко-красным, как солнце перед заходом, но с каждой секундой становится темнее, тусклее, гаснет. И когда железо темнеет совсем, дед Автандил снова швыряет брусок в огонь и присаживается рядом со мной — ждет, пока он опять раскалится добела.

— Н-да, великая вещь мастерство, Лиана, — задумчиво говорит старик. — Ничто на свете, девочка, не делается само собой. Ложку из дерева вырезать или из железа выковать — тоже мастерство нужно. И грамоте выучиться не просто! Я только на пятидесятом году жизни, как Советская власть в Грузию пришла, имя свое писать выучился, раньше крестиком подписывался…

— Как крестиком? — спрашиваю я.

— А вот так, малышка, за неграмотностью… Тебе понять трудно, ты с пеленок учишься. Читать можешь?

— Конечно! — отвечаю с гордостью.

Я готова тотчас же бежать в дом, принести одну из любимых книжек и доказать, что говорю правду. Но мне не терпится послушать, что еще скажет дед Автандил, хочется посмотреть, что выкует из куска железа.

— А вы мастер, дедушка? — спрашиваю.

— Я? — Он смотрит на меня из-под нависших седеющих бровей с веселым торжеством. — Конечно, мастер!

— А как вы стали мастером? — Я смелею все больше.

— Как? — Задумавшись, Автандил скребет огромной пятерней в затылке. — Да ведь могу рассказать… Но погоди, по мотыге постучу, чтобы зря не остывала… Не люблю прерывать работу.

И, то и дело прерывая рассказ, раздувая мехами огонь и орудуя молотом, дед Автандил принимается за повествование. И рассказывает, словно позабыв обо мне, словно сам себе, — наверно, ему бывает скучно целыми днями одному в кузнице и хочется с кем-нибудь поговорить. А может быть, когда никого нет, он разговаривает сам с собой, с огнем, с куском железа? Ах, как жалко, что Гиви не видит, как летят из-под молотка огненные звезды, как весело вспыхивает пламя, когда дед Автандил раздувает мехи!

— Как я стал кузнецом, спрашиваешь? — задумчиво повторяет дед, прикуривая от вынутого из горна уголька свою коротенькую обожженную трубку. — Что ж, слушай, малышка, если тебе интересно, про мою жизнь… Я тоже когда-то молодой был, и усы, как у сына, у Сандро, были черные и блестящие, девушкам очень нравились. Сандро на меня на молодого похож… А жил я тогда не тут, не в Цагвери, а в самом Тифлисе жил. И работал у кузнеца, у старика Шабашвили, в учениках. Способный ученик был. Ой, какой способный! Верь слову, малышка! Дело прямо кипело у меня в руках. Мастерская, где работал, на базаре стояла, там таких мастерских целый ряд был. Чего только в них не мастерили, чем не торговали!

В открытую дверь кузницы я вижу залитые расплавленным солнцем зеленые склоны гор, облако, зацепившееся краем за зубчатую вершину. А Автандил неторопливо продолжает рассказ:

— И вот один раз монахи Эчмиадзинского монастыря привезли на тифлисский базар большой такой мудреный замо́к, где-то за границей его делали. Поломался замок, ключ в замке торчит, а ни вперед, ни назад не повернуть. А сказать тебе, малышка, Эчмиадзин — за триста верст от Тифлиса, далеко, но у них на месте и в самой Эривани никто не мог починить тот замок. А в Тифлисе хороших мастеров ух много! Ну вот, весь день носили замок по базару, из одной мастерской в другую, но никто не может починить. Как быть? А католикос приказал монахам скоро вернуться: замок очень нужен! Думаю, подвал с дорогими вещами запирали — тогда в монастырях и золота и серебра ух много было!

Кузнец опять принимается набивать трубочку, и я осмеливаюсь спросить:

— А католикос — он кто?

— Католикос? — Дед Автандил на мгновение задумывается. Глубокие морщины на лбу становятся еще глубже. — А это, малышка, самый главный монах.

— А-а-а…

— И вот, слушай, вечером приходят монахи и к нам в мастерскую. А уж по всему базару слышно: самые знаменитые мастера отступились. Посмотрел замок и мой Шабашвили, руками разводит: не понимаю, в чем причина. Тогда я говорю: оставьте мне замок на ночь — может, сделаю. Ну, все рассмеялись: мальчишка — и туда же! Около мастерской весь базар тифлисский собрался. И все надо мной: «Ха-ха-ха! Хо-хо-хо!» Ну, а вечер уж, монахам завтра возвращаться — католикоса своего боятся! Махнули рукой и оставили замок… н-да.

— И вы починили? — с непонятным мне самой волнением спрашиваю я.

— Починил, малышка! Всю ночь сидел, а нашел, в чем причина. Кинул на пол белую рубашку, разложил на ней черные части замка. Смотрю, думаю. А на белом-то черное хорошо видно. И увидал, нашел поломку… И там же, в мастерской, уснул — так устал. А утром возле мастерской опять толпа. И как увидели — свободно отпираю и запираю замок, что поднялось, генацвале! Крик, шум, словно пожар большой! Монахи кучу денег выкладывают, кланяются: «Благослови тебя бог, мастер…» — твердят. Ну, деньги — хозяину: мастерская его, Шабашвили, я у него работник… И уехали монахи. А вечером хозяин вдруг говорит: «Уходи, Автандил, из Тифлиса! Здорово мастера обозлились; работу ты у них, боятся, отбивать станешь. И учиться тут тебе больше нечему. Сам ты стал мастер! На вот, говорит, тебе денег, на инструмент и уходи… Прошу, уходи, не хочу твою кровь видеть… У меня, рассказывает, когда молодой был, так же вот друга убили… Позавидовали!»

— И вы ушли?

— А что делать? Народ тогда злой был, работы мало, и правда могли убить… Ходил по дорогам, ночевал где придется — у добрых людей, а то и просто в поле. Все лето бродил! А потом недалеко от Цагвери у ручья присел однажды отдыхать и смотрю — девушка с кувшином за водой идет. Идет и плачет, идет и плачет. Так жалко стало — сказать не могу! Помог кувшин до дому донести. Мать у нее, оказывается, весной умерла, на могиле еще трава не выросла, а отца раньше похоронили. Ну и остался я у нее жить, совсем остался. А через год сын у нас родился, Сандро…

Дед Автандил умолкает и с непонятным мне ожесточением принимается колотить молотком по железу; глаза странно блестят, будто из них тоже летят искры.

— А она теперь где? — шепотом спрашиваю я, хотя какое-то чувство подсказывает: спрашивать не надо, нельзя.

— А там же, где ее мать, — глухо отвечает Автандил, стуча молотом и разбрызгивая вокруг огненные звезды. — Где все будем, малышка.

Мне становится жалко деда Автандила, и я молчу, не зная, как его утешить. Но в кузнице появляется посетитель, и я вздыхаю с облегчением.