Сергей Москвич - Шишкин и Пушкин

«Ты Робинзон?» – восхищенно спросил кандидат в Пятницы у человека.

«Я неудачник», – горько вздохнув, ответил Робинзон и бросил сучок в костер.

«Не-у-дачник?..» – растерянно и удивленно протянул Пятница, оглядывая великолепие ледяной пещеры. Он недоверчиво пощупал искрящийся хвост песца на плечах человека и покачал головой. Что-то показалось ему знакомым в фигуре и лице отшельника, и он придвинулся ближе.

«Да-да, дачник-неудачник», – подтвердил Робинзон и опять вздохнул.

«Грамулечка! – ахнул Генка. – Это ты?»

«Это мы!» – кивнул Робинзон.

«И сколько вас?» – Генка опасливо осмотрел пещеру. Больше никого не было.

«Раз!»

«Точно! Грамулечка! Как ты сюда попал?»

Грамулечку в городке знали все. Он любил говорил прибаутками и шутками и мог починить все что угодно – от заводного Генкиного паровозика до лодочного мотора. Он был бесконвойником, то есть заключенным, которого отпускали из лагеря в городок на несколько часов. Хозяйки его обожали и ходили к лагерным начальникам заказать персонально Грамулечку. Они говорили, что он на все руки мастер, и Генка, впервые его увидев, всерьез думал, что рук у него намного больше, чем две.

«Как попал, так и пропал! Ты дверь-то заложи, выветришь. Холод да голод – не в квасе солод [10] Ячменный продукт без которого невозможно приготовить квас. , не натопишься. Вот так-то, малый».

Он достал деревянную трубку, вставил ее в бороду и стал вылитым Робинзоном Крузо. Генке даже померещился попугай на плече, хотя он знал, что в тундре они не водятся.

«Перегонщик я, беглый, так что ты меня чурайся. Плоты штормом разбило на реке, все потопли, а может и нет, а меня вынесло. А потом ханты [11] Ханты – народность на севере Сибири. подобрали, помогли. И вот здесь я, живу пока, пролеживаю бока».

Грамулечка – перегонщик! Вот это номер! Генка смотрел на него во все глаза и не мог поверить. Конечно, Грамулечка зарос до бровей, но был он совсем не страшным, а грустным и как будто обиженным.

«Перегонщик! А ножик у тебя есть?»

«Да есть, вот, возьми, если надо», – он протянул Генке дешевый складничок с пластмассовой ручкой.

«А кнут?»

«Кнут? Нет, кнута нет. Ни кнута, ни пряника – сперли все карманники. Ты есть-то хочешь?»

Генка сказал, что у него бутерброды и он не прочь составить компанию. Грамулечка оживился:

«Бутерброды? С хлебом? Слушай, малый, а давай меняться! Я тебе песца-молодца, вот этого, с серебряной искрой, а ты мне хлеба!»

Генка посмотрел в просящие глаза перегонщика и протянул ему весь свой обед, но от песца отказался. Грамулечка ел аккуратно, хотя было видно, как он соскучился по нормальной еде.

«Ну, пора тебе, малый, темнеет уже. А темнота как хворота – наступит не уступит. Да и мне пора со двора, запалилась нора!»

Каким-то шестым чувством Генка вдруг понял, что если он сейчас уйдет, то никогда больше не увидит Грамулечку. Ему стало жалко этого маленького человека с его грустной улыбкой, его прибаутками и несуществующим попугаем на плече.

«Слушай, Грамулечка, ну куда ты пойдешь, тундра кругом, зима. К тому же ночь. Давай лучше играть, я о тебе никому не скажу, даже классной руководительнице. Ты будешь Робинзоном Крузо, а я твоим Пятницей. Я тебе еще хлеба принесу!» Генка увидел, что перегонщик заколебался, и поспешно добавил: «И водки!»

«Ну, если только одну грамулечку! – смущенно пробормотал беглый зэк. – Ладно, потом посмотрим… Кобзоном или Робинзоном, только б не на зону. Да и Крузо иль Карузо [12] Энрике Карузо – великий итальянский оперный певец начала 20-го века. – лишь бы есть от пуза! Беги давай, Пятница!»

Генка выскочил из пещеры и увидел, что сумерки уже превращались в фиолетовый кисель, за которым маячила полная темнота. Он стремглав понесся домой, забыв и про елку, и про Новый год. Теперь у него была его собственная тайна. Он стал Пятницей!

В тот день на входе стояла сама Белла Ивановна Пуговкина. Она была завучем нашей школы, но даже родители звали ее Завчихой. Наверное, когда-то она была не лишена привлекательности, потому что успела заморить трех мужей, но то время прошло. Теперь она, кривоногая и пузатая, как кегля, отыгрывалась на нас. Она совала нос во все мелочи, и как-то наш трудовик брякнул в сердцах, что она каждым чихом заведует. И тут все сразу поняли, что она Завчиха. Навсегда.

Моя мама жалела ее и называла вдовицей, но мы-то знали, что никакая она не вдовица и не вдова даже, а вдовища. То есть вдова-чудовище!

Но вернемся ко входу, где стояла суровая Завчиха с металлической линейкой и двумя комсомолками по бокам. Они мерили волосы. Почему-то все мальчики нашей школы, кроме старшеклассников, могли отращивать волосы не длиннее 5 миллиметров. Это касалось любой точки головы, кроме чуба.

Входная дверь хлопала, обдавая грозный заслон морозным паром, и комсомолки хватали очередную жертву. Завчиха производила замеры, и жертву либо миловали, либо отправляли домой стричься. Амнистий не было.

И тут входим мы с Генкой. Комсомолки хищно зафиксировали нас, хотя Генка и пытался скрыться в тумане. И ему было чего бояться. Мои волосы были на грани, а вот Шишкин попал. Он преступил запрет на 3 миллиметра!

«Ученик! Как фамилия?» – хотя Завчиха прекрасно знала Генкину фамилию.

«Шишкин!» – пискнул Шишкин, с мольбой и страхом глядя по сторонам.

«Ученик Шишкин, твои волосы почти достигли сантиметра! – сказала она таким тоном, что стало ясно: после сантиметра – только расстрел.

«Марш домой!»

И Генку выставили за дверь.

Перед вторым уроком дежурные выгнали всех учеников в коридор и открыли форточки, чтобы проветрить класс. Наконец раздался звонок, и мы гурьбой влетели в свежее помещение. Все парты были пусты, и только за одной сидел Шишкин в шапке. Ученики торопились занять свои места, и лишь Ромка Муха спросил у Генки, почему тот сидит в шапке.

«Не твое дело, очкарик!» – огрызнулся Генка.

Я торопливо уселся рядом с ним и, покосившись на шапку, спросил, как он, ничего? Генка не глядя буркнул, что нормально, и тут вошла наша математичка, Антонина Харлампиевна. Все встали, и она взмахом показала – садитесь. Повернувшись к доске, она стала развешивать методические пособия, но вдруг повернулась и спросила:

«Шишкин, а ты почему в шапке?»

Генка встал и молча продолжал смотреть прямо перед собой. Антонина была женщиной доброй и понимала душу ученика. Она подошла к нашей парте и наклонилась к нему:

«Ну, мне-то ты можешь сказать, на ушко?»

Генка, в глазах которого стояли слезы, жарко зашептал что-то в ухо математичке, а потом сел. Антонина стояла закусив губу. Потом спросила:

«А можно мне посмотреть? Я тихонечко!»