Диана Джонс - Волшебные одежды

— Ох! Мы оставили наших Бессмертных в лодке!

Танамил улыбнулся мне своей располагающей улыбкой.

— Не волнуйся. Они берегут лодку для вас.

Я уселась обратно, и надолго забыла и про наше путешествие, и про подстерегающую нас опасность, и даже про Гулла. Вместо этого я просто жила. И все остальные тоже. Хотя Робин под конец это, кажется, не очень нравилось. Но я плохо помню, что там, собственно, происходило. Очень уж все смешалось у меня в голове. Но я долго думала и обсуждала это с Утенком, и понемногу смогла кое-что вспомнить — хотя я не уверена, что мы правильно восстановили последовательность событий.

— Что-то с тобой неладно, Танакви, — сказал мне Утенок. — Ты же всегда все раскладываешь по полочкам, по порядку. Ты еще хуже Хэрна.

Я решила, что Утенок прав, хотя раньше этого не понимала. Если у меня что-то не укладывается в голове на нужное место, то меня это раздражает — в точности как и какая-нибудь неудачная вытканная вещь, вроде той кошмарной синей юбки Робин. Потому-то мы с Хэрном, пока сидели у Танамила, боялись куда больше, чем Утенок.

Я помню, что мы ели, сидя у очага, и что еда была замечательной. О такой я прежде только слыхала. Тут были лобстеры, и чудесные белые лепешки, и оленина, и еще сушеный виноград. Дядя Кестрел рассказывал нам про виноград. Он растет в Черных горах, на вьющихся растениях, которые свисают с деревьев. Когда я впервые услышала о короле, папа сказал, что тот каждый день ест лобстеров и оленину. Я и не думала, что когда-нибудь попробую их сама. И еще мы пили вино, тоже в точности как король. Вино — это такая красивая розовая жидкость, а в ней пляшут искорки. Танамил сказал, что это вино с Черных гор. Робин плеснула немного вина из своей чашки к ногам фигурки Гулла. Танамил засмеялся, а Робин покраснела. Но Утенок говорит, что за ужином она сделала то же самое.

Странно — я помню только одну трапезу. Но мы должны были поесть и во второй раз, потому что там и заночевали. На самом деле, я помню, как сидела у подножия утеса, грелась на солнышке, глядела на две реки и ела — и все это происходило несколько раз, а не один. Однако же, как я ни стараюсь, я помню только одну трапезу у очага.

Хэрн с Утенком веселились вовсю. Они кувыркались, возились и боролись на груде покрывал. Наверное, я тоже возилась вместе с ними, но не все время. Я смотрела, как Робин танцует. В Шеллинге Робин часто танцевала, если у нее выдавалась свободная минутка, но она никогда не танцевала так, как в тот раз, когда Танамил играл для нее на свирели. Я помню, как она танцевала в комнате, а по потолку над ней скользили солнечные пятна, и как она плясала на траве. Кажется, я даже помню ее на утесе на другой стороне реки, но это уже наверняка полная чушь. Зато я точно помню, что она несколько раз брала Танамила за руку и требовала, чтобы он играл еще. Это совершенно не похоже на Робин. Она очень робкая, и держится всегда очень чопорно. Но я точно помню, что она брала его за руку. А Танамил улыбался и играл еще, и музыка была чистая и прекрасная — сон о музыке. А Робин все танцевала и танцевала.

Утенок тоже захотел научиться играть на свирели. Мы с Хэрном взвыли. Если бы вы слышали, как Утенок поет, вы бы нас поняли! Но Танамил послушно пошел и нарезал для Утенка тростника. Я помню, как летали его пальцы, когда он прорезал дырочки в стеблях тростника и связывал тростинки вместе. Он сделал мундштуки из тех кусочков стебля, где соединятся коленца — там сердцевина твердая. Потом он поставил пальцы Утенка на дырочки и велел тому дуть. Утенок подул. Ничего не произошло.

— Тишина! Слава богам! — воскликнул Хэрн.

— Попробуй сказать в свирель вот так вот: птехвх, — предложил Танамил.

— Птехвх! — сказал Утенок. Физиономия у него сделалась вся красная. А свирель издала всеми дудками одновременно помесь визга с лаем, как будто стадо свиней столкнулось со стаей собак. Мы просто попадали от смеха. Утенок сердито сверкнул на нас глазами и вышел через вторую дверь, ту, которая вела к красной реке. И вскоре мы услышали доносящиеся из тростников коротенькие, неуверенные мелодии.

Хэрн приподнял бровь и взглянул на меня.

— Вот это да! Я и не думал, что он знает хоть один мотив.

Танамил и Хэрна чему-то учил. Я помню, как они сидели на корточках, и Танамил что-то рисовал палочкой в пыли, а Хэрн кивал. А то они еще напрыгивали друг на друга и принимались бороться. Мне нравилось на это смотреть. Я дернула Танамила за руку, прямо как Робин, и сказала:

— Покажи и мне!

И он показал. Кое-что я просто не могла сделать, потому что я не такая сильная, как Хэрн, но зато Танамил показал мне, как использовать силу другого человека против него же. Наверное, если бы в тот момент туда вошел какой-нибудь взрослый враг — например, Звитт, — я могла бы швырнуть его на землю, а может, даже и и убить. Но я не уверена, что мне следует пользоваться этими знаниями. Я думаю о том, кто учил меня.

Зато Танамил научил меня двум вещам, которыми я пользуюсь. Я не помню, с чего вдруг речь зашла об этом, но я ему пожаловалась, что про многие слова не знаю, как их ткать. А Танамил сказал, что нет ничего дурного в том, чтобы составлять собственные узоры — только тогда обязательно надо объяснить другим, что они значат. Но еще он сказал:

— Ты всегда должна использовать правильный узор для обозначения Реки. Это важно.

И он показал мне этот узор, переплетя стебли тростника. Еще он показал мне более выразительный способ сучить пряжу. Он заставлял меня упражняться на тростинках, пока у меня не получилось, как надо. Танамил сказал:

— Используй такую пряжу для самых важных мест твоей истории. Тогда эти фразы станут более выпуклыми и будут выделяться на ткани.

Я так и сделала в нескольких местах этой накидки. И меня вовсе не смущает, что этому меня научил Танамил. Главное, что оно работает.

Я спрашивала у Хэрна, что там такое Танамил ему объяснял, когда писал палочкой в пыли, но Хэрн мне не ответил.

Еще я помню, как Танамил пришел к нам, когда огонь плясал в очаге и его отсветы смешивались на потолке с пятнами солнечного света.

— У каждого из вас должен быть ко мне вопрос, — сказал Танамил. — Спрашивайте.

Сперва мы никак не могли придумать, что же такое спросить. Мне вспомнилось, как тетя Зара любила говорить: «Танакви, тебе следовало бы сказать мне одно словечко. Какое?» Я, конечно же, никогда не могла понять, что она имеет в виду, потому ничего и не говорила, и тетя Зара называла меня грубиянкой. Если бы она хоть раз сказала по-человечески: «Танакви, ты забыла сказать „пожалуйста“», — я бы сразу все поняла и сказала. Вот и с Танамилом получилось что-то в этом роде. Он хотел, чтобы мы сказали что-то определенное, и ему было совершенно ясно, что именно надо сказать. А вот нам не было ясно.