Геннадий Прашкевич - Война за погоду

«Уж лучше бы этот Хоботило топал на меня сапожищами, чем так…»

А бородач наоборот бормотал что-то свое, более или менее успокоенное, и тащил боцмана к глубокой трещине, наваливал глыбы льда:

– Ты тут теперь полежи… Раз уж так получилось…

И спросил:

– Хороший был мужик?

– Строгий…

– Ну, это видно.

Бородач вдруг засуетился:

– Из поморов он, да? Гонял тебя, небось? Кучу примет знал.

Он грубо, совсем как боцман Хоботило, вдруг прикрикнул:

– Эй, на шкентеле! Плыть стрик полуношника к северу, против всех ветров!

И нахмурился:

– Ты, Пушкарев Вовка, морду в сторону не вороти. Как-никак, мы своего братана хороним, да?… – Он остро уставился на Вовку. – Ну, голая у братана голова, наверное так бывает… Строгий был? Вот со строгими и случается…

Он взглянул на Вовку но ничего не стал объяснять.

– Не вороти морду от своих…

– Ага, – шмыгнул носом Вовка.

– Сильно устал?

– Не знаю.

– Тогда топай к палатке.

– А ящик?

– Какой ящик?

– А вон валяется…

– Что?… Что в нем?… – побледнел бородач.

– Шоколад.

– Ну, шоколад?…

Бородач поколебался, но все же открыл ящик.

– Что за черт!

– А что там?

– Ну, шоколад… Сам же говоришь…

И как бы заглаживая свой испуг, забормотал:

– Мы ящик на плечо вскинем… Ну, точно шоколад… Ты что, уже попробовал?…

– Ага…

Вовка все ждал, когда бородач спросит про подлодку. И про «Мирный» спросит когда. Но, кажется, бородача это не интересовало. У него был собственный взгляд на мир, очень не похожий на Вовкин. Он только часто оборачивался лицом в ледяную пыль, закрывшую вид на Сквозную Ледниковую и бормотал:

– Жди, братан… Мы вернемся…

Палатка выстыла.

Бородач, суетясь, разжег примус.

Поставил на огонь котелок с мятым снегом.

– Пробовал чай?… Ну, зелень такая… Чаще в кипятке варится…

– Ага… Пробовал… У меня даже сахар есть…

– Это еще откуда?

– Копил…

Вовка шмыгнул оттаивающим носом и бородач сказал ему, как взрослому:

– Ладно… Мы ведь с тобой люди, да?… Но у тебя свое, – он поморгал изумленно и отвернулся. – А у меня свое… Так что, давай выкладывай… Только без вранья…

И Вовка выложил.

Все о «Мирном» выложил.

И о генеральном грузе для Игарки.

«А с какого причала брали? – подозрительно щурился бородач. – Ах, с Арктического…»

И о маме-метеорологе выложил.

И о Главном Управлении Главсевморпути, разыскавшем маму в Перми.

«А в Ленинграде где жили?… Ах, на Кутузовской…»

И о Леонтии Иваныче. И о бабе Яне, ожидающей Вовку в Игарке.

И даже о военном инструкторе, сообщившем фамилии фашистских подводных командиров. И о своем тайном плане, наконец, – укрыться в торосах.

Вовкин план бородачу страшно не понравился.

Поскреб бороду, спросил с кривой усмешкой:

– Дезертировать хотел?

– Как это дезертировать?

– А так, – без всякого снисхождения объяснил бородач. – Время военное, а приказ был тебе – следовать к бабке.

– Так я же не успел нарушить…

– Ах, ты не успел… Жалеешь, что ли?…

Сладко шипел примус. Сладко, усыпительно пахло керосином.

Ломило суставы от тепла и усталости, ныло ушибленное плечо. Глаза слипались. Хотелось плакать. Хотелось бежать на метеостанцию. Хотелось ни о чем не думать. Но Вовка изо всех сил сжимал в руках горячую кружку. Он вовсе не дезертир! Он не на материк хотел бежать, а на метеостанцию, к зимовщикам! После того, как ударили из главного калибра…

– На «Мирном»? – изумился бородач.

– Да нет… В воздухе… Там все гремело, как из главного калибра… Но мама сказала, что это атмосферные явления…

– Умная у тебя мама.

Бородач покачал головой.

– Лыков я… Илья Сергеич… Для тебя дядя Илья…

– Я знаю.

– Откуда? – опять испугался Лыков.

– Мама говорила… Вы начальник зимовки.

– Ну да… – сказал бородач, отводя глаза в сторону. – А ты-то… Давно один?…

– Я не знаю.

– Как это?

– Я стоял на баке. А потом открыл глаза… Льдина…

– Ладно…

Лыков осторожно погладил бороду.

Была она у него как лопата, наверное, не хотел подрезать. Даже губ не видно.

– Зачем заглядывал в наш ящик? Своего шоколада мало?

– Я людей искал.

– В ящике?

Вовка промолчал.

– Что нашел-то? – подозрительно прищурился Лыков.

– Рацию…

– Откуда знаешь, что рация?

– Я дома на такой работал.

– Это где дома? – Лыков опять напрягся.

– В Ленинграде.

– Морзянку знаешь?

– Ага.

– А ну, отстучи что-нибудь.

И внимательно наклонил голову.

Тире тире…

Точка тире…

Тире тире…

Точка тире…

Лыков насупился, забрал бороду в ладонь:

– Ладно… Не бери в голову… Отыщем мы твою маму…

– А может, выйти в эфир? – вскинулся Вовка. – Прямо сейчас, а? Может, «Мирный» ходит где-то рядом?

– А эти твои?… – многозначительно постучал Лыков ногой по полу: – Мангольд да Шаар… Думаешь, они лопухи?… Сам же говорил про зону радиомолчания… Если запеленгуют… Не собаками же нам отпугивать подлодку… Согласен?

И сказал, вставая:

– Идем!

Вовка бежал рядом с нартой.

Он устал, саднило обожженную щеку.

Иногда он вскакивал коленями на нарту.

На живо связанная ремнями, нарта ходила под ним, гнутый баран рвался из рук. Собаки, порыкивая на Белого, трусившего рядом, бежали легко, менялись на ходу местами, тянули алык то правым, то левым плечом.

Вовку кидало, но Лыкову езда не доставляла неудобств.

– Гин! Гин!

– Видишь, – спрашивал, – как сердятся на твоего пса? Он, наверное, в вожаках ходил? Жалко. Вожака к чужой упряжке не пристроишь.

– Утром выскочил на бугор, – поворачивался к Вовке. – А над морем туман. Ни земли, ни воды не видно. И из этого тумана красным вдруг на все небо! То-то ты говорил про главный калибр…

Косился:

– Эту рацию, которая в палатке… Ее наш радист слепил… На каркас пошел ящик из-под запчастей, а катушки для контура и вариометра Римас мотал из звонкового одно-миллиметрового провода двойной обмотки. Представляешь, не нашли провода ПШД. Покрыли для прочности шеллаком…

Вовка кивал.

Озирался молча.

«Белого жалко – хромает… Где „Мирный“?… Льды и снег… И небо плоское, низкое…»

Собаки на ходу воротили морды, порыкивали.

Выйдя на ровный участок (справа, надвинувшись, мрачно падали к морю обрывистые склоны хребта Двуглавого), Лыков гикнул и пустил собак во всю прыть. Шесть их было, несли, как бешеные. Лыков спрыгивал, бежал, задыхаясь, снова прыгал на нарту. Ни разу не споткнулся, не выронил остол, только изумленно поглядывал на Вовку. Чувствовалось, не верит…

Хребет Двуглавый вдруг вырос, надвинулся, занял полгоризонта.

Слева бледно протянулось море. Плоские льдины отражались в плоской воде – одинаково лиловые в воздухе и в море.