Борис Бондаренко - Ищите Солнце в глухую полночь

И под этим листком не было подписи, но я сразу все вспомнил...

Это было три года назад. Глубокой ночью чей-то глухой голос вырвал меня из сна:

– Телеграмма Шелестину.

Я проснулся мгновенно и встал, чувствуя, как противная дрожь бежит по спине, и уже зная, что написано на этом клочке бумаги с синей полосой «срочная». В телеграмме было три слова: «Умер отец. Роберт».

Еще месяц назад я чувствовал, что придет такая телеграмма, и давно уже узнал на вокзале расписание поездов, идущих в Уфу. И первое, о чем я подумал тогда, стоя в прихожей, – что мне придется ехать челябинским в 6. 20, почему-то я был уверен, что телеграмма придет поздно ночью и мне придется ехать в 6. 20 – это был первый утренний поезд.

Я вернулся в комнату и лег, но дрожь била меня все сильнее, и хотя я накинул поверх одеял еще и пальто, меня стало трясти. Тогда я встал, бесшумно оделся – соседи мои спали и ничего не слышали, – отыскал в темноте сигареты и взял первую попавшуюся книгу – это был какой-то том Горького, – и до пяти часов я читал эту книгу.

А потом была длинная белая дорога до Уфы, и я все время или курил в тамбуре, или лежал на верхней полке и думал об отце.

Еще в августе, когда я уезжал в Москву, я видел, что отец безнадежен, и он тоже знал это, и оба мы старались делать вид, что ничего не случилось. Мне очень не хотелось уезжать, и я придумывал много всяких причин, чтобы остаться, но главную и единственную причину я назвать не мог, и отец заставил меня уехать. Я уехал, и сразу же пожалел об этом, и каждый день ждал известий из Уфы. И помню, как тряслись руки, когда я разворачивал белый телеграфный бланк, – это было в начале октября. В телеграмме было три слова: «Если можешь приезжай». На следующий день я видел его тонкие и очень желтые руки поверх одеяла, острые кости черепа на висках и скулах, выцветшие глаза и седую щетину. Он был так плох, что почти не двигался, и врач говорил мне, что вряд ли он протянет еще неделю, но отец умер только через два месяца.

Умирал он спокойно, и очень обстоятельно говорил мне, к кому я должен обратиться за помощью после его смерти, и как продавать дом, и еще о многом, и оставался все таким же спокойным, только иногда слезы катились по его неподвижному лицу, но глаза по-прежнему были ясными.

Я приходил к нему в больницу два раза в день – утром и вечером, и он не разрешал мне оставаться, да я бы, наверно, и не смог – когда я уходил от него, меня пошатывало, и я едва не слег. Так было три недели, а потом он приказал мне уехать. И я опять уехал в Москву и дорогой думал о том, что я слишком мало любил отца и никогда не мог понять его, и, хотя мы прожили вместе всю жизнь, так и остались чужими друг другу. И только в эти три недели я понял, какой он. Девятнадцать лет – и три недели... И кажется, тогда я впервые задумался о непреодолимой сложности жизни... А потом, в Москве, я опять каждый день ждал телеграмму, и почти не мог заниматься, и, если бы не приказ отца и не слово, данное ему, я бы вернулся. И потом я очень жалел, что сдержал слово.

Помню, что гроб стоял посреди комнаты и все расступились, когда я вошел. Настала жуткая тишина – ведь в комнате было человек двадцать, и никто не проронил ни звука. Я отчетливо слышал, как негромко гудит ветер в ставнях...

Хоронили его на следующий день, в сумерках, а через два дня я уехал. Приехал я в Москву ночью и потом до утра сидел за столом и думал. Вот тогда-то и были записаны слова Горького. Они показались мне удивительно верными и очень помогли мне. В ту ночь я многое понял. Понял, что жизнь действительно очень сложна – да и не может она быть простой, – и надо много думать над тем, как прожить ее, и заранее готовить себя к тому, что еще много горя и неудач предстоит мне, и поражений, наверно, будет больше, чем побед, но и это я принял тогда как должное. И понял, что только начинается та борьба, которую я должен вести всю жизнь, – борьба с самим собой и за самого себя, против людей и за людей. И тогда же я подумал, что мне, по-видимому, придется уйти из университета – пропущено почти два с половиной месяца, и я чувствовал себя совсем больным. И подумал, что это будет еще одно поражение. Я тогда почти смирился и только сказал себе, что стану драться до тех пор, пока совсем ничего нельзя будет сделать, но тогда я смогу сказать себе, что дрался до последнего... Но поражения не было – я все сумел сдать вовремя и даже без троек. Тогда и появилась эта запись на листке.

И потом была какая-то сумасшедшая скачка зачетов и экзаменов, когда календарь потерял всякий смысл и время измерялось короткими отрезками в три-четыре дня от одной сдачи до другой. И когда все это кончилось, оказалось, что я сдал все почти в срок и даже без троек. Так неожиданно пришла моя первая настоящая победа. Тогда и появилась эта запись на листке...

С треском взвилась ракета, и взрыв смеха раздался рядом за стеной.

Я включил радио, и шум Красной площади наполнил комнату. Когда начали бить куранты, я открыл шампанское. Пробка вылетела с сильным звуком и куда-то закатилась. Вино немного пролилось на стену, и там осталось темное пятно.

Я выпил один стакан, отыскал пробку и закрыл бутылку. Потом постоял немного у окна и пошел к Гале.

Наверно, он думал, что она спит, и осторожно снял ее руку со своего плеча. Приподнялся. Долго смотрел в окно. Потом встал и бесшумно оделся.

Сейчас он уйдет, и все будет кончено. А он не уходил – все стоял и смотрел в окно. Она не видела его лица – только широкие плечи и низко опущенную голову. Коснуться бы губами теплого затылка, позвать: «Андрюша...» А она лежит неподвижно и старается дышать ровно. Ведь он все равно уйдет. Она поняла это сразу, как только увидела его на пороге своей комнаты и услышала глухой голос:

– Вот видишь, я и пришел к тебе...

И только тогда она наконец-то убедилась, что действительно все кончено. До сих пор она еще верила, а теперь ей стало страшно. Но она скрыла свой страх, улыбнулась ему и сказала:

– Я же знала: ты не можешь не прийти!

... И вот сейчас он уходит.

Он наклонился над ней и негромко сказал:

– Я знаю, ты не спишь.

– Уходишь?

– Да.

Он взял ее руку, безвольно лежащую поверх одеяла, и поднес к губам.

Она смотрела, как он уходит.

Стукнула дверь, замерли в коридоре шаги. Его шаги. Огромный многоэтажный дом шумел, веселился, светился сотнями окон. На свете ничего не произошло. Ничего не случилось. Просто он ушел...

В больнице мне показалось, что я наконец-то нашел решение усилителя. У меня была с собой только маленькая записная книжка, и пришлось набросать схему на газетном листе. Я отлично видел, как работал усилитель – просто и в то же время изящно. Было это уже в десять вечера, и спать я лег довольный. А в двенадцать я понял, что схема никуда не годится. Вряд ли стоило проверять, но я все же встал и тихонько выбрался в коридор, прихватив с собой газету.