Иштван Фекете - Терновая крепость

— Опять ему плохо стало, — доложил механик. — Лежит в вагонке. Что-то с желудком случилось. Приходится самому и взвешивать.

Дядя Иштван зашел в вагонку, а когда снова появился, стал яростно чесать затылок.

— Положите его на первую же машину или подводу и срочно к врачу.

— А как же с весами? — спросил механик. — Что же мне и дальше вешать? Пока кто-нибудь не придет.

— Ни в коем случае. В отношении этого имеется строгое указание.

— Может, учительша подошла бы?

— Да ее, наверное, дома нет.

— А Лаци Харангозо?

— Он готовится к приемным экзаменам в университет.

— Так как же тогда? — И механик недоуменно развел руками, давая понять, что больше ничего он предложить не в состоянии.

А дядя Иштван снял шляпу, машинально заглянул в нее, словно в ней находились запасные контролеры, потом посмотрел на небо и, наконец, перевел взгляд на Кряжа. Тут глаза его сразу потеплели.

— Слушай, Кряж, ты умеешь считать?

— Конечно, — ответил Кряж и покраснел, вспомнив Кендела; вопрос этот сразу показался ему неприятным.

— И ты согласился бы стоять на контрольном взвешивании, пока бедняга Лайчи не поправится? Разумеется, мы тебе заплатим, как положено.

— Мне никогда не приходилось этого делать, — с сомнением в голосе произнес Кряж.

— Но ведь ты же не дурак! Через три минуты ты станешь таким контрольным весовщиком, что будь здоров! Ну, пошли!

И если не через три минуты, то через четверть часа Кряж стал действительно таким контрольным весовщиком, что будь здоров.

— У тебя колоссальный талантище, Бела! Обед я распоряжусь прислать тебе сюда. Домой вернешься с последней машиной.

Итак, Кряж остался у весов, а механик пошел проводить начальника.

— Смотрите, Лехёц, чтобы с парнишкой ничего не случилось. Это приятель моего племянника. Отличник. Одни пятерки в аттестате… — И дядя Иштван широким жестом завершил выражение своего наилучшего мнения о Кряже. Вряд ли следует говорить, что эта похвала основывалась на неуемной фантазии дюжего агронома, щедро наделившего Белу пятерками, которые он сам столь же редко получал в свое время, как и Кряж теперь. — И к машине его не допускайте, не то, глядишь, и беда приключится.

— Само собой, — заверил его старый механик.

И само собой получилось, что уже на следующий день Кряж заводил и останавливал паровую машину и подавал свисток, когда она останавливалась. Разве можно было запретить это осиротевшему сыну машиниста первого класса, водившего скорые поезда?

Теперь уже старый механик отзывался только, если Кряж именовал его дядей Яношем, а «коллега Пондораи» отзывался только на Белушку.

Вообще-то говоря, Янош Лехёц был суховатым бездетным человеком лет шестидесяти, но он с удовольствием взял на себя роль покровителя паренька, который как-никак был сыном коллеги, бывшего товарища по профессии, тем более что этот паренек, как он вскоре убедился, чувствовал себя как дома в мире рычагов, поршней, атмосфер, валов и шестеренок.

— Здорово варит у него башка! — сказал механик дяде Иштвану, когда тот заехал к ним, возвращаясь с соседнего хутора. — Недаром на одни пятерки учится!

Молва обо всем этом, разумеется, быстро разнеслась по округе, и когда девушка-водовоз Кати назвала Кряжа «господином контролером», тот почувствовал, как сладостное тепло разлилось у него в груди, и на другой день, собираясь ранним утром на работу, он надел свою ядовито-зеленую охотничью шляпу.

Между тем лето продолжало свой бег. Тракторы уже распахивали жнивье, на тополях у дорог кричали пустельги, поблек ярко-синий цвет синеголовника, вместо стогов сена высились скирды соломы. Однажды Кряж нашел в корзинке с обедом, который привозила ему Кати, три астры, а Кати на следующий день «нашла» в той корзинке коробочку конфет.

Вслед за этим Кряж начал надевать галстук, а Кати Саняди, несмотря на угрозы матери задать ей перцу, — красную блузку.

Такова жизнь.

Да, такова жизнь, и именно поэтому дядя Иштван впервые обнаружил в подсчетах Кряжа ошибку. Иштван нахмурил лоб — это означало, что он крепко задумался. Однако, вспомнив, что Кряж стал щеголять в галстуке, а Кати — в нарядной блузке, он только сказал себе: «Ну и ну!» — и молча исправил ошибку.

Впрочем, об этом никто не узнал, даже Плотовщик, который в те дни лежал в жару и в полузабытьи и боролся с каким-то кошмаром, то отпускавшим его, то вновь возвращавшимся, в зависимости от того, утро было или вечер, в полную ли силу действовала инъекция или уже нет. Тетушка Нанчи проводила все время около больного и интересовалась лишь тем, не пора ли переменить на лбу у Дюлы холодный компресс, а отсутствия Кряжа даже не замечала. Доктор осматривал дважды в день Дюлу и неоднократно напоминал тете Нанчи, что жареного поросенка он признает только в хрустящей корочке.

— Дюла, а ты как любишь? Плотовщик горько улыбался:

— Сидя и без компрессов.

— Великолепно! — шумно радовался доктор. — Твои умственные способности восстанавливаются с невероятной быстротой!

Однако Дюла хотя и слышал эту похвалу, но уже не реагировал на нее, ибо снова впадал в полубессознательное, отрешенное состояние, и все казалось ему чём-то очень далеким.

Когда же на девятый день он, выздоровевший и радостный, открыл глаза, первая мысль его была о друге, который «работает, не лодырничает, как некоторые». Разумеется, он не спрашивал, как Кряж угодил на эту ответственную должность и как дошел до того приподнятого и счастливого, но в то же время крайне смятенного состояния, которое попросту называется первой любовью. Впрочем, Плотовщик и не мог знать во всех подробностях, как обстоят дела у его друга, потому что все это время он ничем, кроме своей болезни, не интересовался. Сейчас же ему очень не хватало Кряжа, и вечером, когда тот вернулся, Дюла ослабевшим после болезни голосом с некоторой обидой сказал:

— Ты, Кряж, что-то совсем про меня забыл.

Кряж тут же вспылил, потому что любовь сделала и его легко ранимым:

— Если ты так думаешь, то я могу вернуться домой!

— Кряж!

— Это ведь несправедливо! Как можно так говорить, что я про тебя забыл, если ты и разговаривать не мог? И к тому же доктор запретил.

— Не сердись, Кряж, но я так слаб и может, я вообще не поправлюсь..

Плотовщик замолчал, чувствуя, что вот-вот расплачется. Лицо у него исказилось, и неожиданно две крупных слезы скатились к уголкам рта.

— Дюла! — воскликнул Кряж, и сердце его тотчас же захлестнула горячая любовь к другу. — Дюла… честное слово… — Больше Кряж ничего не мог сказать. Он присел на постель к больному и взял его руку в свою. — Если ты не поправишься, я покончу с собой. Я так и сказал об этом Катице.

— Кому?

Кряж испустил такой шумный вздох, что могло показаться, будто из большого котла выпустили пар.